Я им популярно разъяснил, что совесть уже поимел, и ей понравилось. Что народ ворков, который почему-то называет себя Настоящими людьми мне так же неприятен, как и народ Империи — если занимается зверствами и убийством мирных жителей. Что я вообще в гробу видал все мои обязательства перед народом, страной, и всеми странами вместе взятыми. Что я хочу просто жить!
Ну почему никто не понимает, что мне просто хочется пожить в свое удовольствие?! Играть на лютне, вкусно кушать, любить женщин, дружить с хорошими людьми и бить морду плохим. Жить, и не более того! Зачем, зачем совать меня в заведомо бессмысленное, безнадежное предприятие ради чужих людей?! Людей, которых я и не видел-то никогда, людей, которые и меня возможно не видели! А если и увидят — радости этим я у них не вызову никакой. Если народ ворков не может прекратить эту глупую войну, договорившись с имперцами — да цена тогда этому народу медяк в базарный день! Значит, это глупый народ. Он не может выбрать правильного короля, который прекратит эту всю мерзость. Даже то, что ворки себя называют «Настоящими людьми», а имперцев — грязью, полуживотными, сразу же отвращает меня от «своего» народа. Между прочим, имперцы, какие бы они ни были, официально никак не преследуют ворков, которые живут и работают в их стране. Мало того — указом император запрещено преследовать людей Империи за цвет их кожи и убеждения! Главное, чтобы они были лояльны императору, империи — и делай что хочешь. Работай, живи, люби! Соблюдай законы, и с тобой все будет хорошо!
После моего такого длинного монолога все замолчали, и в кухне лекарки долго царила тишина, прерываемая лишь звяканьем ложек в кружках с чаем, бульканьем кипятка, наливаемого в кружки, ну и дыханием дам, которые сидели передо мной.
Справедливости ради надо сказать, что охмуряла меня только сестрица. Лекарка сидела со спокойным, отрешенным лицом и смотрела куда-то в пространство над моей головой. Ну а сестрица старалась вовсю, временами напоминая Ленина с Троцким на броневиках. Нет — Ленина на броневике, Троцкого на бронепоезде.
Свое слово лекарка сказала только после длительной паузы, когда я уже истосковался в этой бесперспективной беседе и собрался уходить. И то, что она сказала, честно сказать, поколебало мою позицию. Нет, не разрушило, не перемешало с землей, как снаряд главного калибра линкора, но…трещины пошли по всей стене.
— Келлан… — начала она, и по взгляду женщины я понял, что так она назвала меня неспроста. Напоминает — кому принадлежало это тело. Само собой, Эллере мы правду не открыли.
