Разговор был другой, очень ясный.
В заношенном белье, в длиннополом пальто, сутулый, заросший оборванец сидел за канцелярским столом и писал под диктовку бумагу, в которой отрекался от последнего, что у него оставалось, — от сына.
И шпаги не было. Запачканная чернилами ручка торчала в его слабых пальцах, он писал детским почерком и после каждого слова поднимал на Шпекторова близорукие голубые глаза, — Шпекторов диктовал бумагу.
— Настоящим заявляю, что отказываюсь от всех прав, присвоенных мне по закону как отцу вышеупомянутого ребенка, — диктовал Шпекторов.
— …ребенка, — шевелил губами Архимедов.
— …А после наступления совершеннолетия обязуюсь не предъявлять к нему никаких требований…
— …никаких требований, — шепотом повторял Архимедов.
— А все права и обязанности, доселе присвоенные мне, как отцу вышеупомянутого ребенка…
— …ребенка, — снова сказал Архимедов.
— Передаю всецело и безоговорочно и по доброй воле…
— …по доброй воле, — послушно повторил Архимедов. И отчаянье вдруг свело его небритый рот.
Это сквозь живопись прошла буря.
Хлебников
Она лежит, сломав руки, полная теней. Как невод, они опутывают весь перекресток. Они качаются на присевших домах, в перекошенных ромбах окон. В пустынных перспективах пригорода они проходят с угрюмой важностью одиноких. Они падают на платок, сдвинувшийся при падении с глаз, на закушенные от усилий губы.
Час сумеречный. Снег синий, голубой, белый.
Горбоносый доктор идет к ней, с досадой оттопырив губы, и шляпа подпрыгивает на курчавых, упругих пружинах волос. Чужие люди стоят вокруг, в застывших позах любопытства, равнодушия, страха, а некоторые — с поднятой рукой, — как страшные дураки персидских живописцев. Все смотрят на нее. Она лежит, пересеченная туманными полосами теней и света. Подняв красную палку, милиционер едет к ней на кособокой пролетке; у лошадей — круглые, удивленные лица.
И все смотрят на нее. Полные безразличного любопытства, пятна грунта смотрят на нее из сломанных окон, а старуха, с плоской головой змеи, — из полуоткрытой двери подвала. Едва намеченная черным, маленькая холодная девка с поджатым ртом заглядывает в ее глаза, гадая судьбу на их стеклянной глазури. Важный, в измятом котелке, стоит в толпе нищий с большим детским глазом. Все смотрят на нее.
А она лежит такая, как будто это был полет, а не падение, и она не разбилась, а умерла от высоты. И кажется, что последний близкий человек только что повернул за угол — и скрылся…
