Он был свежевычерчен, еще не просохла тушь, и Визель, заросший, в расстегнутой синей блузе (рыжие волосы росли у него на груди), выводил кисточкой последние небрежные, похожие на клинопись буквы.
…Жена виноторговца Дефарж записывает в своем вязанье преступление старого маркиза и отмечает приметы его шпиона…
Он облегченно вздохнул, волнистой линией подчеркнул последнюю строчку, осторожно снял со стола плакат в положил на его место свернутый в трубку лист ватманской бумаги. Худые лопатки двигались под синей блузой, он медленно развертывал лист.
Это был странный рисунок: в разных направлениях шли линии, согнутые, как натянутый лук, и везде были окна, двери и окна, и даже на небе была нарисована дверь.
Это была городская площадь, опоясанная домами, в которых только опытный глаз мог бы, пожалуй, угадать длинные пилястры, остроконечные арки, стрельчатые дуги готического средневековья.
Но полно, были ли эго дома? Сквозь стены я отчетливо видел волнистую линию реки, а улицы, с раскачивающейся перспективой фонарей, шли выше окон и водосточных труб; вдали вставало утыканное черточками, добродушное солнце детских рисунков.
— Что вы рисуете?
— Марсово поле.
Я посмотрел на клоунский клок волос, торчавший на его голове, как петушиный гребень.
— Только что проезжал мимо Марсова поля: уверяю вас, ни малейшего сходства.
Он выпрямился, сложил на груди руки. Он презирал меня — это было ясно.
— Марсово поле, — сказал он ворчливо и высокомерно, — станет таким, когда кирпич будет подвергнут изгнанию и его заменит стекло, не наше, глиняное, а другое, которое научились делать из дерева англичане; когда искусство правильного чередования вещества и пустоты вновь станет законом для зодчества; когда готические здания будут казаться кубиками, сложенными под руководством няньки… Вы ищете сходства с настоящим. А мы — с будущим. Марсово поле будет таким. Оно нарисовано здесь совершенно точно.
Голос Архимедова был слышен в этих фразах.
Но Визель был суетлив; он не знал, что делать со своими руками. Он кричал, торопился, не видел себя.
А его учитель был неторопливый, величественный, и плавное спокойствие движений придавало самому его молчанию убедительность сосредоточенной речи.
— Послушайте, — сказал я, наскучив всем этим наконец, — а вы знаете, что Архимедов арестован?
Он выронил кисть, и она забрызгала его синие штаны, прозодежду театральных рабочих. Он медленно вытер краску и сел, опустив голову, расставив костлявые ноги.
