2. «Мне тяжело смотреть на этот щит» и
3. «Отношение человека к труду будет таким же, как матери к сыну», —
приснились мне, и я записал их тогда же сонной рукой на проклятой, все время сползавшей вниз простыне.
Третья показалась мне (и кажется до сих пор) воспоминанием.
Но я сам слышал ее от него, когда он рассказывал о последних минутах спора.
Новые предметы и примеры, кроме щита на воротах, честности страсбургских мастеров, автомобиля Елизаветы Бергнер, вошли в его рассказ.
Он называл мораль «физикой нравов».
«В Цюрихе провинившегося хлебника носили по городу в корзине, привешенной к шесту, а потом окунали в лужу! В Базеле отрубали хвост у семги, которую не успевали продать в течение рыночного дня!»
Кто бы мог угадать пылкость за такой заурядной внешностью полурусского-полуфинна?
Я засыпал.
Я думал о том, что эта фраза о пылкости никуда не войдет. Он был не пылок, нет!
Я вспоминал, засыпая: мужествен, мудр, сосредоточен…
Я засыпал.
Я начинал думать сначала.
Толстый хлебник в корзине, подвешенной к шесту, вдруг представился мне.
Корзина качалась над толпой разгневанных и смеющихся женщин.
Он был в берете, в камзоле, с круглыми набитыми плечами.
Он плакал.
Он кричал, что во всем виноват подмастерье.
Его окунали.
Я очнулся от забытья, которым обычно оканчивалась моя бессонница.
Наступало утро, похожее на зимний полдень. Висела вдоль окна упавшая проволока антенны, покачиваемая ветром.
Глуховатый голос вдруг запел где-то, и я прислушивался несколько секунд, не догадываясь, что это поет Архимедов. Он пел:
Корова спит,
Лошадь спит,
Дерево спит,
Ворона спит,
И ты тоже спи, спи, спи…
Кошка спит,
Обезьяна спит,
Антилопа спит,
Кресло спит,
И ты тоже спи, спи, спи…
Я представил себе его плечи, сгорбившиеся над ребенком.
Казалось, он пел не для того, чтобы укачать сына. Но, без конца перечисляя спящих животных, а потом людей, профессии, минералы, он как бы убеждал самого сбоя, что бодрствует только он один.
Весь мир спал, кроме него:
Плотник спит,
Рубанок спит,
Лампа спит,
Ворона спит,
И ты тоже спи, спи, спи…
А утром, поздно поднявшись с постели, я не нашел его. В восьмом часу утра он разбудил домашнюю работницу и попросил ее закрыть за ним дверь. Он ушел, не сказав ни слова. Когда она рассказывала мне об этом, у нее голос, задрожал от слез: «Да как же, сумасшедший, с ребенком, деваться некуда».
Садясь за стол в библиотеке Пушкинского дома, я вспомнил наконец фразу, закончившую наш ночной разговор.
Вот она: «Акции правды и честности, с одной стороны, и лжи, с другой, то падают, то поднимаются в истории. Когда класс овладевает властью и заявляет, что будущее принадлежит ему, он поднимает акции правды. Когда он клонится к упадку, он, запутавшийся в делах банкрот, поднимает акции лицемерия, подлости и скуки».
