. Бог был восстановлен в Слове и тишине.
Я хотел бы завершить эту «краткую историю метафизики» Французской революцией, хотя и следовало бы учесть немалое число отклонений и проанализировать гораздо большее число авторов. На пике победной Революции в 1793 году возникла великолепная идея основать Национальный институт музыки, учреждение, посредством которого государство впредь занималось бы музыкой во имя великого блага народа[140]. Франсуа-Жозеф Госсек, ответственный за проект, написал в программном тексте надлежащим образом о том, что его целью будет продвижение музыки, которая могла бы «своим звучанием поддерживать и воодушевлять энергию защитников равенства, и запретить ту, которая размягчает души французов изнеженными звуками в салонах или храмах, посвященных самозванству»[141]. Музыка должна быть изъята со дворов, из церквей и концертных залов, она должна играться на открытом воздухе, доступная для всех; мелодии должны быть такими, чтобы люди могли их петь вместе, а не с этими претенциозными и помпезными уловками, которые служат одному разврату. Госсек сам вошел в историю музыки как инициатор больших хоров и один из первых композиторов, пишущих произведения для духовых оркестров. Музыканты должны были стать государственными служащими, вместо того чтобы зависеть от щедрости богачей, и вся музыкальная деятельность должна была программироваться и организовываться сверху[142].
Роли таким образом могут быть перевернуты, и те же орудия обращены против Церкви, впредь воспринимаемой как главный агент голоса против смысла. Но защитники разума невольно оказались в полном согласии со своими врагами: голос, лишенный смысла и изнеженный, был одинаково опасен для обоих лагерей. Крайне симптоматичным оказывается то, что одним из первых декретов Революции был запрет на публичное пение для кастратов, ставших эмблематичными и чудовищными представителями извращенности и коррумпированности «старого режима», воплощением его аморального «наслаждения», олицетворенного в голосе[143]. Они были не только героями классической и барочной оперы (вплоть до Моцарта), но и представителями католической музыки, их колыбелью и прибежищем была Сикстинская капелла, ядро извращенности в самом сердце Церкви.
Из этого быстрого и вынужденно схематичного обзора мы можем сделать промежуточный вывод о том, что история «логоцентризма» вовсе не идет в паре с «фоноцентризмом», что есть составляющая голоса, которая противится самоочевидности, смыслу и присутствию: голос против логоса, голос как другой логос, его радикальное отличие. Как мы увидели выше, «метафизика» всегда прекрасно осознавала этот элемент, компульсивно хватаясь за простую экзорцистскую формулу, повторяя ее снова и снова, движимая все той же невидимой рукой через тысячелетия. Возможно, то, что ее определяло как метафизику, было не просто отступление письма, но в первую очередь изгнание голоса. «Фоноцентрический» голос составлял лишь часть истории. Он представлял собой голос как иллюзорное обещание присутствия, сведенного к свойственной ему двойственности, и отрекался от своей отличительной части. Присутствие настоящего в голосе становится сомнительным, как только смысл является уклончивым, и именно это разъединение находится в сердце лакановской операции. Этим простым разделением мы, однако, еще не достигли истинной составляющей объекта голоса. Только здесь по-настоящему начинается лакановская проблема.
