На озере Великом [авторский сборник] | страница 7

Дима не был великодушен в своём торжестве: Саша в тот же день узнал, что прозвище «Загибала» прочно утвердилось за ним во дворе. Домашние также не проявили снисхождения к мальчику, уверяющему, что ему снятся цветные сны.

— Мы сами виноваты, — сказала Димина мама: — он привык, что все восхищаются его выдумками.

— Пусть выдумывает, сколько его душе угодно, — сказала Сашина мама, — только не надо выдавать свои фантазии за правду…

И только Карнаухий с прежним доверием тёрся о Сашины ноги. Глядя на его фиолетовый хвостик, Саша в смятении думал:

«Может быть, в самом деле это я испачкал ему хвост?..»

Словом, день не принёс Саше радости. Зато ночь щедро вознаградила его за все испытания. Саше приснилось, будто отец прилетел со своей льдины и спустился на парашюте прямо во двор.

«Я боялся опоздать на демонстрацию», — сказал отец и, взяв Сашу за руку, вывел его на улицу, в праздник. У Саши зарябило в глазах от праздничной толпы, от блеска синего-пресинего неба в белых барашках облаков, от сверкающей меди труб, от жарко полыхающего кумача знамён и плакатов, от рвущихся в небо голубых, синих, зелёных, красных шаров. И в руке у него был красный флажок, а на груди — что ни говори Дима — развевался настоящий пионерский красный галстук! А рядом гордо шагал Карнаухий, задрав кверху куцый фиолетовый хвост…

Всё было чуждо и враждебно мне в сумятице сельской жизни, когда я десятилетним мальчиком впервые жил в деревне.

Кланя, дочка хозяев, из сил выбивалась, чтобы облегчить мне существование в незнакомом мире. Она выбирала самые лёгкие тропинки для прогулок. Вскарабкивалась на деревья и набирала полный подол яблок и вишен. Раздвигала колючие ветки, когда мы лазили за цветами акации. Криком отпугивала коров, если нам встречалось стадо. Но всё было бесполезно. Я сшибал пальцы о невидимые корни, ветки, казалось, выхлёстывали мне глаза, куры расклёвывали царапину на ноге, и даже мирный бычок, едва завидев меня, угрожающе опускал голову с шишечками рогов.

Хозяйка, такая заботливая и добрая, тоже считала меня чужим привычной и близкой её жизни.

Она обожала свою птицу — я не раз видел, как она тайком от мужа выгребала овёс из стойла и кидала его курам. Она собирала детей и вместе с ними любовалась схватками петухов. Она видела особую мудрость в том, что при самой ожесточённой схватке петухи не допускали себя до увечий. Я ненавидел эти бои: белый петух, величественный и бездарный, всегда оказывался побеждённым. Я мстил ему за его трусость как умел. Когда в отсутствие своего меднопёрого соперника он гордо выступал на середину двора и, взмахнув крыльями, собирался разодрать горло оглушительным «Ку-ка-ре-ку!», я запускал в него камнем. Петух давился так и не родившимся кличем и, вовсю работая голенастыми ногами, удирал за сарай. Хозяйка заметила это однажды. Она подбежала ко мне, красная от гнева.