Разговор, как это часто бывало в те дни, переключился на статистику, в которую так удобно упаковывать войну: сколько снарядов упало на город, какое количество солдат участвовало в боях и все в таком роде.
Джози придвинулась ближе ко мне и пояснила:
— Эрнест не мастер возвращаться туда, где ему причинили боль.
Я ждала. Когда молчишь, всегда найдется тот, кто заговорит вместо тебя.
Эрнест взял в руки гитару и завел испанскую песню.
— Скруби, — сказала я, — ты знаешь, как я люблю, когда ты поешь, но сейчас лучше помолчи, а то ты своим пением всех шлюх до экстаза доведешь.
А сама подумала, как это трогательно: за напускной бравадой Эрнест прятал страх, который испытывали мы все, ведь только идиоту тогда не было страшно. Хемингуэй был тяжело ранен на Первой мировой, и врачи так и не смогли извлечь всю шрапнель из его ноги. Однако он тем не менее приехал сюда, и это характеризовало его как нельзя лучше.
— Скруби, — заявила я, — эта гитара звучит похуже пулемета и винтовки, вместе взятых.
— Дочурка, это лучшая из когда-либо написанных песен.
— Вполне возможно, Скруби, но после такой дозы алкоголя исполнение явно хромает.
Эрнест преспокойно продолжил петь дальше.
— Та девица в Милане — забыла, как ее звали, — глубоко ранила Эрнеста, — шепотом поведала мне Джози. — Но для нас, я имею в виду для его читателей, это, можно сказать, стало настоящим подарком. Он очень ее любил.
И Джозефина рассказала мне, что Хемингуэй превратил ту свою боль в сюжет романа «Прощай, оружие!», в историю любви медсестры Кэтрин и американского парня, который, как и он сам, во время Первой мировой был водителем санитарного транспорта на итальянском фронте.
— Значит, он не на шутку влюбился в медсестру? — переспросила я.
Я знала, что Эрнест, возвращаясь с передовой, куда возил солдатам сигареты и шоколад, был ранен и потом провел немало времени в миланском госпитале.
— Ну да, а она с ним играла, он и сам это признавал. А что может быть больнее, чем влюбиться и оказаться обманутым в девятнадцать лет?
Эрнест допел песню и принялся распевать следующую, предварительно объявив, что посвящает ее мне: наверняка речь там шла о женщине, недостойной своего мужчины.
— Хемингуэй ведь всерьез хотел жениться на той медсестре, — продолжала Джози. — Он был тогда еще совсем мальчишкой, а ей уже исполнилось двадцать шесть. О, вспомнила: Агнес, вот как ее звали.
Собеседница грустно смотрела на меня, а я гадала, чем вызвана эта грусть: тем, что ее оставил муж, хотя они жили в свободном браке и Джозефина терпимо относилась к тому, что Джон спал с другими женщинами, или же все дело в том, что когда-то давно Хемингуэй разбил ей сердце.
