Рассматривая абхазскую грамматику, Гулиа критикует некоторые места в книге Услара. И все-таки Услар остается для него большим авторитетом. Он пишет: «Ввиду огромного значения труда Услара — подходить к критике его надо с особой осторожностью…», «…труд Услара, как первый шаг в области абхазского языковедения, не мог обойтись без ошибок». Любопытно отметить, что, рассматривая глагол «а-пс-ра» — умирать, умереть, — Гулиа приходит к выводу, что некоторые глаголы в абхазском языке «образуют сотни и тысячи производных форм». Это было открытие. Многие лингвисты заинтересовались этим, и Гулиа довольно интенсивно переписывался с ними.
С грустью должен отметить, что в эти годы Гулиа мало пишет стихов и рассказов. Он целиком поглощен научными изысканиями, хотя они и не имеют особого успеха в абхазских официальных кругах. «Культ козла у абхазцев» подвергается здесь просто остракизму («Не лучше ли написать брошюру о том, как упаковывать мандарины?»). А Гулиа, будто назло, ожесточенно хватается за «суффиксы и инфиксы», готовит к печати пословицы, скороговорки, приметы о погоде, заговоры и наговоры. Как писал Гулиа о себе, «он разбрасывался в работе, берясь то за одно, то за другое».
А в это время в Москве и Ленинграде, Тифлисе и Ростове учатся молодые абхазцы, которые вскоре вернутся к себе на родину, чтобы стать в ряды строителей абхазской культуры.
В 1928 году у отца обнаружился сахарный диабет. Содержание сахара в крови было высоким. Мы стали всей семьей ездить на лето в Боржом и Ессентуки. От инъекций инсулина было решено воздержаться до поры до времени. По-видимому, это было ошибкой.
В 1929 году запомнились встречи в Боржоме с академиком Иваном Джавахишвили. С ним у отца, как я уже говорил, установились дружеские отношения еще в начале двадцатых годов.
— Это настоящий ученый, — говорил о нем отец и с улыбкой присовокуплял: — Он пишет не в соответствии с газетными заметками, которые быстро забываются, а в полном согласии с исторической правдой.
Джавахишвили был человеком интеллигентным в высоком смысле этого слова. Большая внутренняя культура сочеталась в нем с европейским образованием и широтою взглядов. Какая-то особенная чистоплотность поражала в нем: он словно был только что из ванны, только из парикмахерской, будто сию минуту отутюжен его костюм, а в кармане у него лежит дюжина великолепно отглаженных носовых платков.
Говорил он негромко, спокойно, на отличнейшем грузинском и русском языках. Слушая его русскую речь с особенно ясной дикцией и точным словосочетанием, нетрудно было догадаться, что это петербуржец. Глаза у него были большие, серые, усы коротко подстриженные и серые (пополам с сединой). Я как сейчас помню беседу под вишней. Она касалась некоторых аспектов абхазской истории.
