А что теперь его звание? Принц, или хоть герцог Ижорский, или князь Римский? С теми перышками струсовыми в гербе и с княжеской шапкой? А он хочет быть как принц Артоис королевский, во Франции. И притом против цесарского обычая и завсегда так бывает: чтоб зваться генералиссимусом, а коли не хотят, так: генерал-поручик России.
Днем он много дел делал и такие слова говорил, которые уже двадцать лет как позабыл. С Катериной.
Он понимал, как день за днем ее привораживать. Он сначала ей сказал, указуя на гроб:
- Мать! Осударыня!
А потом, в другой палате:
- А не поговоришь ли мало, мать, о делах? И ту "мать" уже не так сказал.
И потом, день за днем, опять приучился ее подталкивать, за руки брать, близиться.
А как убрали и зарыли, - он и привалился.
Он мог жестоко действовать в этих разговорах - и вот тогда, в то время как ничего не думал, но ее, Катерину, всю видел, - вот тогда начало в голове вертеться как бы колесо даже со свистом, и он не мог того колеса остановить:
- Хочу быть формальным регентом, чтоб мне, мне, именно мне - править.
И так подряд: мне, мне, именно мне.
А он совсем не хотел быть регентом, а хотел быть разве генералиссимусом. Но он вознесся, он действовал, и она была вся как есть видна - и в нем это завертелось.
И он все это забывал, он даже не мог остановиться и подумать, что для этого нужно делать, и не думал - а назавтра делал.
И безо всяких мыслей - опять когда был с Катериной и смотрел на нее вострым глазом,- а у нее глаза были закрытые, - опять явилось это самое колесо, и уже другое:
- Принцессу за сына, а тогда именно, именно, именно буду регентом.
А потом забывал и днем распоряжался.
А вещей становилось все меньше или не меньше (вещей стало больше) - но все кругом оголело. Как на корабле, когда выходят уже в открытое море, - на нем вещи меняются. И посуда та же - порцелинная или глинная, - и скамья, а все чужое. И когда приедут, - те вещи опять переменятся. Они на время. Другие вещи будут. И он стал понимать себя, какой он со стороны, - худой. И стал понимать, что его голос сухой и без внутренней мякоти, как бывало.
И раз, когда был вознесен, а она, Катерина, распахнута, он понял, что она устарела, и не подумал, а так, просто, будто сказал:
- Как избыть человека? Как ее, как ее избыть?
И он даже бормотнул это, потому что в ту минуту он был не без страсти к ней, к Марте. А избывать ее теперь и вовсе и никак не хотел.
И тут стала еще одна перемена: он стал осторожен к людям, и хоть был гневлив и памятозлобен, но после гнева, если тот кланялся низко и со смирением, он ему отдавал поклон. Он стал даже забывать обиды, потому что не брал людей в живой счет. И перестал насмехаться, а раньше ему люди казались весьма забавны. Такова ему пришлась власть.
