И утверждать свое, что совершенства нет,
На свете, в твари тленной,
Явися, Вилинька, и докажи собой,
Что ты и телом и душой
Урод пресовершенный.
Но пресовершенный урод с его уродливыми стихами больше привлекал Пушкина и Дельвига, чем совершенный Олосинька. И однажды урод одержал над ним победу. Он напал на Илличевского с пеной у рта.
- Я могу нанять учителя чистописания, - кричал он, наступая на Илличевского, - и он меня в три урока выучит писать, как ты!
- Сомневаюсь, - криво улыбнулся Олосинька.
- Ты никогда не ошибаешься, ты безупречен, ты без ошибок пишешь дело, ей-богу, не важное. После Батюшкова разве трудно писать чисто?
- Ты вот доказываешь, что трудно, - язвил Олосинька и посматривал вокруг искательно, приглашая посмеяться.
Никто, однако, не смеялся.
- Лучше в тысячу раз писать с ошибками, чем разводить, как ты, холодную водицу! - кричал Кюхля. - Я не стыжусь своих ошибок. К черту правильность мертвеца! Пушкин, - обернулся он с неожиданным вызовом к Пушкину, - если ты пойдешь, как Илличевский, я от тебя отрекаюсь!
Все повернулись к Пушкину. Пушкин стоял и покусывал губы. Он был нахмурен и серьезен.
- Успокойся, Вилинька, - сказал он, - что ты развоевался? Каждый идет своим путем.
Он схватил Кюхлю за рукав и потащил его за собою. - Он, кажется, обиделся? - спросил Кюхля Пушкина и тяжело вздохнул. - Пускай обижается.
VII
А между тем дух лицейский менялся. Старше ли они становились, или кругом что-то менялось, - но появилась в Лицее "вольность".
По вечерам шли разговоры о том, кто теперь правит Россией - царь, Аракчеев или любовница Аракчеева, крепостная его наложница, Настасья Минкина. И эпиграммы лицеисты писали уже не только на Кюхлю и на повара.
От войны 12-го года у лицеистов сохранилось воспоминание о том, как проходили через Царское Село бородатые солдаты, угрюмо глядя на них и устало отвечая на их приветствия. Теперь время было другое. Царь то молился и гадал у Криднерши, имя которой шепотом передавали друг другу дамы, то муштровал солдат с Аракчеевым, о котором со страхом говорили мужчины. Имя темного монаха Фотия катилось по гостиным. Ходили неясные толки о том, кто кого свалит - Фотий ли министра Голицына, Голицын ли Фотия, или Аракчеев съест их обоих. Что было бы лучше, что хуже, не знал никто. Начиналась глухая борьба и возня за места, деньги и влияния; все передавали фразу Аракчеева, сказанную среди белого дня при публике генералу Ермолову, которого он боялся и ненавидел:
