ПИСЬМО К ПАММАХИЮ О ЛУЧШЕМ СПОСОБЕ ПЕРЕВОДА
5. До сих пор я говорил так, как если бы я изменил что-нибудь в письме; ибо даже такое изменение в простом переводе могло бы быть ошибкой, но не преступлением. Теперь же мы видим из самого письма, что ничего не изменено в смысле, что ничего к нему не прибавлено и не присочинено никакой догмы; а если так, то «не доказывают ли они своим пониманием, что они ничего не понимают и, желая обличить чужое неуменье, обнаруживают свое»[38]. Ибо я не только сознаюсь, но и заявляю во всеуслышание, что при переводе с греческого, исключая Священное Писание, где и самый порядок слов есть тайна, я передаю не слово словом, а мысль мыслью. И в этом я имею наставником Туллия, который перевел «Протагора» Платона и «Домострой» Ксенофонта, а также две превосходные речи Эсхина и Демосфена, направленные одна против другой. Не время теперь говорить, сколько он в них опустил, сколько добавил, сколько изменил, чтобы своеобразие чужого языка выразить через своеобразие своего. Для меня довольно авторитета самого переводчика, который в прологе к тем же речам говорит так:
«Я полагал, что должен был предпринять труд, полезный для учащихся, хотя для меня самого он не был необходим. Поэтому я перевел две самые знаменитые, произнесенные с двух противоположных точек зрения речи красноречивейших из греков — Эсхина и Демосфена; и перевел их не как переводчик, а как оратор, передавая те же мысли выражениями и оборотами, свойственными нашей речи. Я не считал нужным переводить их слово в слово, но сохранил в общей совокупности смысл и силу слов. Ибо я полагал, что должен подавать их читателю не по счету, но как бы по весу».
«Речи их, — говорит он опять-таки в конце своего рассуждения, — я надеюсь переложить, воспроизводя все их достоинства, т. е. мысли, их выражение и чередование, держась за слова лишь в том случае, если они не противоречат нашему обычному употреблению. И хотя не все из греческого текста окажется в переводе, я постараюсь воспроизвести его смысл»[39].
Ведь и Гораций, человек ученый и умный, дает в «Поэтике» такое же наставление образованному переводчику:
...Не старайся
Словом в слово попасть, как усердный толмач-переводчик...
[40]Теренций переводил Менандра, Плавт и Цецилий — древних комиков: разве они сковывали себя словами? Но тем большую красоту и изящество сохраняют они в переводе. То, что вы называете точностью перевода, люди образованные называют буквоедством. Вот почему и я, когда почти двадцать лет назад переводил на латинский язык «Хронику» Евсевия, как ученик таких уважаемых учителей, впал в подобное же заблуждение и, конечно, не предвидя ваших возражений, в предисловии среди прочего написал такие слова: «Следуя за чужими строчками, трудно что-нибудь в них не пропустить; точно так же трудно, чтобы хорошо сказанное на другом языке сохранило тот же блеск в переводе. Подчас какая-нибудь мысль бывает выражена одним особенным словом, а у меня нет своего слова, чтобы ее перевести; когда же я пытаюсь выразить ее с помощью длинного оборота, то едва постигаю лишь малый отрезок пути. Добавьте сюда сложности в перестановке слов, различие в падежах, разнообразие фигур и, наконец, само, так сказать, природное своеобразие языка! И вот, если я перевожу слово в слово, — звучит нелепо; если же по необходимости меняю что-нибудь в расположении или в стиле, — оказывается, что я отступаю от обязанностей переводчика». И после многих рассуждений, которые здесь приводить излишне, я добавил еще следующее: «Поэтому если кому-нибудь кажется, что при переводе не изменяется красота языка, то пусть он слово в слово переведет Гомера на латинский язык, более того, пусть изложит его прозой на греческом языке, — и он увидит, как вся расстановка слов разом окажется смешна, и что, стало быть, самый красноречивый поэт едва умеет говорить».
