2. Я пишу это, госпожа моя Евстохия, — ибо я должен называть госпожой невесту Господа моего, — чтобы с самого начала чтения ты знала: я не буду восхвалять девства, которое ты признала наилучшим состоянием и которому ты последовала, не буду перечислять тягот брака, не стану говорить о том, как полнеет чрево, кричит ребенок, сокрушает разлучница, тревожат домашние заботы и, наконец, смерть пресекает все, что казалось благом. Имеют и замужние свое достоинство, честный брак и ложе нескверное; но ты должна понять, что тебе, исходящей из Содома, следует страшиться примера жены Лотовой[33]. В моем сочинении нет лести, ибо льстец — это угодливый враг. Не будет здесь и риторических преувеличений, которые бы поставили тебя в ряд ангелов и, показав красоту девства, повергли мир к твоим ногам.
3. Нет, я хочу внушить тебе не гордость твоим девством, но страх. Ты идешь с грузом золота — тебе следует избегать разбойников. Здешняя жизнь — поприще подвигов для смертных: здесь мы прилагаем усилия, чтобы там увенчаться. Никто не ходит в безопасности среди змей и скорпионов.
6. Так как невозможно, чтобы врожденное сердечное влечение не врывалось в чувство человека, то восхваляется и называется блаженным тот, кто при самом начале страстных помыслов поражает их и разбивает о камень. Камень же есть Христос (1 Кор., 10, 4).
7. О, сколько раз, уже будучи отшельником и находясь в обширной пустыне, выжженной лучами солнца и служащей мрачным жилищем для монахов, я воображал себя среди удовольствий Рима! Я пребывал, в уединении, потому что был преисполнен горести. Истощенные члены были прикрыты вретищем, и загрязненная кожа напоминала кожу эфиопов. Каждый день слезы, каждый день стенания, и всякий раз, когда сон, несмотря на мое сопротивление, сваливал меня, я слагал свои едва держащиеся в суставах кости на голую землю. О пище и питии умалчиваю, потому что даже больные употребляют холодную воду, а иметь что-нибудь вареное было бы роскошью. И все-таки я — тот самый, который из страха перед геенной осудил себя на такое заточение в обществе только зверей и скорпионов, — я часто был мысленно в хороводе девиц. Бледнело лицо от поста, а мысль кипела страстными желаниями в охлажденном теле, и огонь похоти пылал в человеке, который заранее умер во своей плоти. Лишенный всякой помощи, я припадал к ногам Иисусовым, орошал их слезами, отирал власами и враждующую плоть укрощал воздержанием от пищи по целым неделям. Я не стыжусь передавать повесть о моем бедственном положении, а, напротив, сокрушаюсь о том, что теперь я уже не таков. Я помню, что я часто день и ночь взывал к Богу и не переставал ударять себя в грудь до тех пор, пока по гласу Господнему не восстанавливалась тишина. Я боялся самой кельи моей как сообщницы помышлений. В гневе и досаде на самого себя, я один блуждал по пустыням. Где бы я ни видел горные пещеры, крутые утесы, обрывистые скалы — там было место моей молитвы, острог для моей окаянной плоти. Господь свидетель — после многих слез, возведя глаза на небо, я иногда видел себя среди сонмов ангельских и в радостном восторге пел: «Влеки меня, мы побежим за тобою» (Песнь Песней, 1,3).
