– Я племянник Анастасии Дмитриевны! – на всякий случай повторил он.
– Ах! Да, – она улыбнулась, – Это я поняла.
– Хорошо здесь! – добавил он, – Что за чудная беседка!
– Это наш плотник Зосим сделал! – сказала она, – Вам правда нравится?!
– Да! Прекрасная работа! – сказал Павел Петрович.
– Однако, свежо! – сказала она, укутываясь в белую пуховую шаль.
– Пойдёмте в дом! – предложил он.
– Да! Идёмте! – согласилась она, – Выпьем горячего чаю!
Он пропустил Елизавету вперёд и сам последовал за ней. Она остановилась, она поравнялись.
– Какая тёплая осень в этом году! – тихо сказала она.
– Да! – кивнул Павел Петрович.
– Сорвите мне вот то яблоко! – попросила она.
Эта детская просьба была воспринята им с простодушной улыбкой. Он был выше Елизаветы почти на голову. Павел Петрович протянул руку и сорвал с ветки яблоко, на которое она показывала, и протянул ей.
Елизавета Семёновна осторожно взяла из его рук яблоко, она напомнила ему в этот момент дикого лисёнка, которого он пытался приручить в юности, когда ещё был мальчишкой.
– Ах, вы уже познакомились! – сказала Анастасия Дмитриевна, не вставая из кресла.
– Да, тётушка! – Павел Петрович приветствовал её кивком головы.
– А это Лидия Григорьевна – маменька Елизаветы! – представила его Анастасия Дмитриевна, – Лидочка, это мой племянник Павел! Павел Петрович!
– Очень рады! – ответила она, – Сейчас в гостиной накроют к чаю! Может, ты нам пока что-нибудь сыграешь, Лизонька? – спросила её мать.
Елизавета сняла шаль, повесив её на спинку кресла, прошла к белому роялю, что стоял у окна, присела и раскрыла ноты.
– Что-нибудь осеннее! – попросила Лидия Григорьевна.
И Лизонька заиграла, казалось, что с её клавиш, кружась, летят осенние листья, падают первые капли дождя, временами даже в этой музыке слышались глухие гулкие раскаты, порывы ветра, последние теплые лучи уходящего солнца озаряли комнату своим янтарным золотистым светом.
Павел Петрович невольно залюбовался этой девушкой, внимая её музыке, он смотрел, как солнечные лучи золотят её волосы, как её тонкие пальцы порхают по клавишам, иногда она опускала ресницы, прикрывая глаза, словно могла бы играть эту мелодию по памяти, даже в полумраке или при свете луны, словно эта музыка была её частью, словно она струилась из кончиков её пальцев.
В зал тихо вошла горничная Дуня и остановилась в дверях, тоже слушая, как барышня играет.
И вот всё стихло. И в этой странной, внезапно свалившейся на всех тишине, как-то растерянно прозвучал голос Дуняши:
