Таня молча вытирала посуду, глубоко погрузившись в свои мысли: пыталась представить маму до «болезни», не такой осунувшейся и рано постаревшей, как сейчас, а молодой и красивой. Получалось плохо. Она тихонько вздохнула и стала мечтать, как она станет врачом и вылечит маму, обязательно вылечит. У бабы Нюры сердце рвалось на части, она старалась на Таню не смотреть, чтобы не выдать бушевавших чувств: в такие моменты она пряталась за напускной суровостью, но Таня прекрасно чувствовала ее настроение. Слишком долго двое эти двое жили вместе.
– Спать пора, – буркнула баба Нюра, убрав посуду и вытерев со стола. – Завтра вставать рано, не забыла? – Таня покачала головой.
– Спокойной ночи, – тихо произнесла она и поцеловала старуху в морщинистую щеку.
Таня сразу же уснула, а баба Нюра долго ворочалась в постели, охала и тихо стонала, стараясь не разбудить девочку. Она представляла, как Таня завтра выйдет на работу, доставшуюся от непутевой матери. Митрич устроил Танину маму на почту, в помощь Клаве, тем более та давно помощницу просила.
– Ну, ты, Митрич, услужил, – бушевала Клава, – помощницу, называется, нашел. Да ей самой помогать впору. Родит поди со дня на день. – Клава была женщиной габаритной, громкой и эмоциональной, такой палец в рот не клади.
– Других нет, – буркнул Митрич, создавая видимость работы и не поднимая на Клаву глаз.
– Тогда никаких не надо, работала одна и дальше работать буду, – Клава ударила кулаком по столу так, что зазвенела ложка в стакане чая. От неожиданности Митрич поднял на Клаву глаза, моргнул, поправил съехавшие на кончик носа очки:
– Люди жалуются, – спокойно ответил он, – пенсионеры пенсии неделями ждут, письма теряются.
– Так уж неделями? – обиделась Клава. Митрич развел руками:
– Пусть поработает, а там видно будет, – примирительно произнес он.
– Пусть поработает, пусть поработает, да где это видано, чтобы беременная письма и пенсии разносила? – бурчала Клава, направляясь к двери. Выходя, она со всей силы хлопнула дверью в знак протеста.
Так Танина мама стала почтальоном, работа-то ее и сгубила. Каждое утро ее можно было увидеть на дороге с почтовой сумкой и огромным животом. Шла тяжело, то и дело останавливалась, чтобы отдышаться. Село хоть и небольшое, но пешком не сильно-то находишься. Так и родила, на работе, прямо из одного дома и увезли. Говорят, еле довезли, чуть в неотложке не родила. После родов почтальонша ходила по домам с младенцем, хитро привязывая Таню к спине. Местные Танину маму любили, приветливая и улыбчивая, всегда она находила для всех доброе слово, но и жители не оставались в долгу: давали, кто что может: в основном, сезонные овощи или фрукты, молока для ребенка, сыр, хлеб. Почтальонша все принимала с благодарностью. Таня подросла и мать стала оставлять ее с Никитишной. Наступили холода, и благодарные жители стали наливать Таниной маме по стопочке: «для сугреву». Митрич выделил почте велосипед, чтобы облегчить труд, да почтальонша всегда была «под мухой», вот велосипед и разбила. Сначала местные пытались чинить, но потом бросили это «гиблое» дело. Только Танина мама не бросила: все чаще ее можно было заметить шагающей нетвердой походкой к «клиенту». Никитишна как только не увещевала нерадивую мамашу, грозилась «выкинуть вон из дома вместе с приплодом», стращала «карой небесной», да все без толку. Местные уже осознали свою ошибку: наливать перестали, но поздно. В селе был алкаш: дядя Паша, вот к нему-то и бежала почтальонша «за дозой» после работы. Пока жива была Никитишна, Танина мама «держалась», а когда старушка упокоилась на местном кладбище, совсем «с катушек съехала».
