Муза ответила ему.
– Не могу не ответить тебе, раз ты столь щедро осыпаешь меня комплиментами. И вправду, ты лишен горделивости, дерзновенности, самоуверенности, но ты говоришь о созерцании как о смысле своей жизни, забывая о том, что смысл человеческой жизни заключается в спасении души. Добродетели, молитвенный труд, раскаяние, жертвенность, сострадание, любовь, всю оную духовность должно созидать и приумножать, покуда Господь не призовет тебя.
– Не задумываясь я соглашусь с тобой. – кротко воскликнул творец. – Однако я редко хвалю свою душу, практически никогда. Я, можно сказать, ненавижу свою душу, ибо она слаба и мало похожа на святость. Впрочем, единственное что мне нравится в ней, так это творческое созерцание, всё остальное не столь велико, как бы я того желал. Разве смею я желать спасения собственной души, которая мне столь неприятна? О, и я не лишен самолюбия, ведь я столь долго уже твержу о своей многострадальной усталой душе. Мне порою трудно называть себя творением Создателя, столь ничтожным я себя почитаю и чувствую, я нахожу себя сторонним созерцателем жизни, которую задумал и воплотил Бог. Но я не изгой жизни, я просто другой. Моё призвание – восхищаться, вдохновляться, творить. Во мне есть девственность, молитва, раскаяние, любовь к Богу, любовь к тебе.
– И при всём этом ничтожестве, при этом богатстве добродетелей ты умудряешься видеть мироздание своим творением? – вопросила муза.
– Не только созерцать, но смею сопереживать чувствами сердца самому сотворению мира. И чувствую, что в скором времени я буду повержен за оные гордые речи. – в зеницах очей юноши промелькнул страх, уныние сморщило его чело. – Гордец ничтожный, вот кто я.
– Ты ненавидишь не себя, но свои грехи и слабости, которые кажутся сильнее тебя, но бессильны они пред защитой Божьей, оберегающей тебя от злодейств мира сего, от пороков мира суетного. – прозорливо молвила она.
Юноша некоторое время безмолвствовал, не решаясь ответить на столь верную трактовку его многогрешной души. Ведь снаружи человек может казаться благочестивым и благородным спокойным девственником, но внутренне он всегда испытывает искушение, всегда пылает борение в душе его, ибо лукавые помыслы не дремлют, не стареют, они готовы соблазнить и развить болезнь порока посредством картин беспутных прелюбодейств. Особенно нападение зла остро ощущаются с часы лености, а также в утреннее время. Помня о том, он молчал, смутившись своей откровенностью, он заслонял сердце руками, бросал взор на необъятные долы заката солнца, уступающие по масштабу и значимости душе девы. Угасание света он различал с безнадежностью, подобно часам солнце отмеривало последние минуты их встречи, каждый луч, словно песчинка ускользал в безвозвратное прошлое. Юноша хотел бы остановить то движение части мира в небытие ночи, которая явно ознаменует окончание чарующей сцены. Ночь предвещает сон безмятежный или беспокойный, ибо столько всего важного он не успел ей сказать, столько всего чувственного прочувствовать, отчего придется компенсировать нереализованные поступки и слова ночным повторением пройденного в воспоминаниях и последующим добавлением небылиц к прошедшему событию. Он чувствовал приближение конца, вот уже их отношения охладевают, она, как истовая попрыгунья стрекоза по морю жизни, не имеет якоря, потому волны бросают её из стороны в сторону. Причаливая к разным берегам, она богатеет, нищает, или разворовывается. И самое прискорбное состоит в том, что и в нём муза не находит себе доброго укромного пристанища. Он словно странное мгновение для неё, видимо потому он также является незабываемым мгновением. Исчезнет краткий миг, и скоро они расстанутся, вот-вот и погаснет светило, даже луна сквозь грозовые непроницаемые тучи не сможет осветить их дальнейшее странствие.
