На стене – отрывной календарь, да только там не сегодняшнее хмурое одиннадцатое февраля две тысячи девятого года. Там ещё январь, солнечный морозный день позапрошлой среды, двадцать восьмое число. Я помню, как сам ободрал лишние листочки, когда приехал сюда и в последний раз причащал Берту Яковлевну.
Уже тогда она лежала маленькой мумией на своей кровати, сейчас по-армейски ровно застеленной, с кучей подушек в изголовье – одна на другой, от большой к самой маленькой. В доме тогда было жарко натоплено (Вера всё бегала со своей половины дома в материну и подбрасывала дрова в русскую печку), сладковато пахло лекарствами и близкой уже смертью, но мне не хотелось тогда даже думать об этом, хотя уже месяц, с Рождества, она почти ничего не ела, перестала общаться с близкими, как она до этого делала, по-своему – улыбкой, слабым рукопожатием хрупкой морщинистой ладошки правой руки, или, как еще раньше, каракулями на листе бумаги, укрепленной на картонной планшетке, что соорудил для неё Коля. Да, раньше она писала, крупными неровными буквами, иногда путая слова – русские с немецкими – и это было её окном в наш мир, а после Рождества она словно ушла на другую сторону, только шевелила губами, что-то повторяя про себя, а глаза у неё запали и смотрели в потолок, редко фокусируясь на Вере и Коле, что убирали за ней, меняли простыни и обмывали её ссохшееся тело. Она была словно космонавт, что уже покинул орбитальную станцию, но всё ещё привязан к ней пуповиной троса и кабелем связи.
Когда я служил ей Причастие, – в тот день, двадцать восьмого – я видел, как она с большим усилием возвращается к моим словам, узнаёт меня с трудом, на своем безмолвном языке проговаривает «Отче наш» и открывает иссохшие губы, чтобы принять в себя и проглотить облатку из пресного хлеба, что я окунул в чашу и поднёс к её лицу. «Аминь» – озвучиваю я движение её губ, и она облегчённо закрывает глаза. Я смотрю на неё и не узнаю. Передо мной – словно личинка человека, готовящаяся к переходу в бабочку. А потом она открыла глаза и усмехнулась мне – правой, не тронутой параличом, стороной лица – и я увидел, как она возвращается в этот мир: космонавт подтянул себя за трос к иллюминатору и приник к нему, вглядываясь в эту сторону, в мои глаза, что смотрят на неё отсюда, из орбитальной станции «Земная жизнь», и эта её усмешка половиной рта… Она словно бы ободряла меня, подшучивала, как делала это всегда, когда мы встречались в лучшие времена, как бы говорила мне: «Пастор Александр, сынок, не дрейфь. Lieber ein Ende mit Schrecken, als ein Schrecken ohne Ende
