–Шакр вернулся мстить!
Чей-то звонкий то ли девичий, то ли мальчишеский голос несся птицей со двора. Привлекая новых зрителей на разыгравшееся ночное представление. Не в меру разгорячённые отпрыски старосты крушили не жалея всё подряд, мебель, посуду, толкались, бились, путаясь в потёмках и мутузя друг дружку, чем не попадя, разбивая лбы себе и наминая бока. Сам хозяин зачем-то неистово крушил своим массивным поленом стол, словно тот чем-то перед ним сильно провинился. Визги женщин слились в одну сплошную симфонию, главным лейтмотивом которой служило, – Караул, убивают, насилуют! Помогите!!!
– Что стряслось? Что случилось?
Неслось со всех сторон, по мере того как подтягивались местные жители в суматохе похватавшие вилы, топоры.
– Шакр вернулся с шайкой, и теперь насилуют семью Михея в отместку за то, что приютили бортника с монахом!– отвечали те, которые ранее подоспели на крики из дома старосты.
– Как всех подряд?
Непонимающе вертя головой, спросил один паренек, чей возраст подходил к переходному, о чём свидетельствовали обильные подростковые прыщи, усеявшие всё его лицо.
– А ну язык прикуси,– дал тому ощутимый подзатыльник подоспевший отец с рогатиной в одной руке. Но вопрос уже прозвучал, взбудоражив умы местного населения.
– Нет, только дочерей и хозяйку, а мужчин избивают, чтобы покалечить и убить!– авторитетно заявила дородная матрона, стоявшая в одной ночной сорочке.
– Какой кошмар!
Заохали все находящиеся подле женщины, а их уже, поди, сбежала сюда вся деревенька за исключение совсем уж старых и немощных не в силах самостоятельно добраться.
Тем временем, когда мужи успокаивали своих жён, заверяя, что не дадут их на растерзание гнусных насильников Шакра, странствующий монах Унцио что всего несколько часов тому назад храбро сражал со сворой кровожадных разбойников, совсем не героически пригибаясь и пятясь, прокладывал осторожно себе путь к спасительному окну. Пролетевший мимо табурет разбил вдребезги стекло, чем немного облегчил ему задачу с бегством. А по-другому, нежели побег это было и не назвать. Кто бы мог подумать, что практически новоявленный апостол, ревностный служитель веры в одночасье превратится в грубого нарушителя этих самых норм святости. Но об этом, впрочем, Унцио сейчас не задумывался по причине крайне ограниченного времени, предпочтя оставить эту тему на потом. В своём теперешнем состоянии его больше заботило не спасение души и моральные угрызения совести, а собственные двести фунтов с лишним живого, тёплого на ощупь и такого родного тела, что рисковало до утра превратиться, если он не сумеет убраться отсюда как можно скорее, в хладное и одеревенелое.
