Прикладываешь руки свои,
Сгребая в охапку всю суету,
Будто нестиранное месяц белье.
И бережно кипятишь: «Ну, что ты, ма».
Я бы точно рассыпалась бисером в высокой траве
И выжила из ума,
Не будь тебя
здесь.
Как хорошо, что ты есть.
Спасибо, что ты есть.
Я, как торгаш какой-нибудь запрещенкой,
Таю ото всех за пазухой невероятно
возмутительное
К тебе отношение.
Непередаваемое, скажу, ощущение,
Думать о ком-то лучше,
Чем он есть.
***
Говорят, каждому-своё.
На мне твоя майка с индейцами,
И она лучше, чем любое кружевное бельё
Это, как сафари,
А мы с тобой дикие животные,
Мечущиеся по прерии,
Вынужденные скрываться
От охотников,
Что пришли по наши Души
И глазеют, и хотят выстрелить.
Впивайся мне в глотку,
Только бы не достаться
И не раскрыть всего,
В нас хранимого.
Пусть взрываются вены, и брызжет во все стороны
Не кровь, а моя нежность вперемешку с эндорфинами
И необъяснимым к тебе влечением,
что раскаляет добела воздух.
Успей надышаться.
Унеси его в себе побольше.
Лучше уж так, чем
с кислотой их желудков, растворяющих без разбора все, что туда попадает,
И ни черта не мыслящих о любви.
Изнеженно в нежное,
Будто матери поцелуй,
молодящее
Утро спрыгнуло
Сквозь тонкую тюль на твою постель.
Проснешься с чувством
Щемящим
Уходящего.
Но это совсем не так,
поверь.
Послушай,
как жизнь ветвями рябины
колотит по подоконникам,
Ветром в открытые окна тебя обнимая.
Скидывай, милая, все, что выжито временем
И изношено,
В этом утре сентябрьском солнечном оставляя.
Свет вальсирует в твоем сердце,
Буйный, как пациент,
С которым свободы безумие приключилось.
И мне хочется верить,
Что никогда не наступит момент,
Когда бы оно от этого излечилось.
И в какую бы дату не отправили календари,
Ты дари любовь.
Все вернется стократ с излишком.
Жизнь-любовь.
Любовь- жизнь,
Ничего в ней нет, кроме любви.
Понимаешь, совсем ничего.
Ничего слишком.
Мне жаль, что ты стоишь у окна, милая,
И не следишь
За артериальным давлением
И количеством сигарет.
Я сажусь на стул.
Молча.
И не включаю свет.
А у тебя море в глазах
и кораллы.
И 5 утра.
На аллеях тогда вспыхнули разом все фонари.
Тебе в них стало скомканно,
Будто смятой в руке, замызганной упаковке.
Мы говорили все теми же сорока двумя буквами,
Но уже на беспомощном, неподатливом языке.
Висельниками болтались паузы,
и нелепостями зашпаклевывались промежутки
от предложения к предложению.
Хотелось плыть в вечере этом
и тебе
до полного погружения.
А выходили запинки, шероховатости,
от которых остаются занозы, ссадины
