. «Однако же я и вправду полагал, что спущусь вниз поумневшим, Аполлоний, — возразил Дамид, — ибо приходилось мне слышать и об Анаксагоре Клазоменском, как наблюдал он небо с вершины ионийского Мимапта, и о Фалесе Милетском, как созерцал он звезды с соседней Микалы. Говорят, что иным такой наблюдательной вышкой служит Пангей, иным — Афон, а я вот взобрался на куда как высочайшую высоту, и все-таки спущусь ничуть не мудрее, чем прежде». — «Так ведь и они не стали мудрее, — сказал Аполлоний, — ибо хотя с подобных возвышенностей небеса кажутся синее, звезды больше, и видно, как солнце восходит из ночной тьмы, но ведь все это и раньше было известно овчарам и козопасам. Ни Афон, ни прославленный песнопевцами Олимп не явят восходящему, сколь печется бог о роде человеческом или сколь угоден богу почет от людей, или что есть добродетель или что есть справедливость, или что есть смиренномудрие. Прозреть можно лишь душою, ибо ежели чистою и беспорочною устремится она к святости, то воспарит куда выше вершин Кавказа — вот это и хотел я тебе разъяснить».
и каковое было им угощение от кочевников на берегу Кофена(6—7)
6. Перевалив через горы, путники вскоре повстречались с людьми, едущими на слонах, — то были обитатели равнин между Кавказом и рекой Кофеном, дикие хозяева слоновых стад, хотя порой передвигаются они и на верблюдах, ибо для скорого путешествия индусы используют верблюдов, способных пробежать за день тысячу стадиев, ни разу не склонивши колен. Итак, один из индусов, скакавший на таком вот верблюде, приблизясь, спросил проводника, куда направляются чужеземцы, а узнав об их намерениях, тут же известил обо всем остальных кочевников, которые с радостными криками стали зазывать путников подойти поближе, а когда те подошли, угостили их пальмовым вином, пальмовым же медом, и, наконец, мясом только что освежеванных львов и барсов. Приняв все, кроме убоины, Аполлоний с товарищами повернули на восток, держа путь в страну индусов.
7. Когда они полдничали около родника, Дамид протянул Аполлонию чашу упомянутого индийского вина и сказал: «Вот тебе услада, Аполлоний, от Зевса Спасителя, ибо давно ты не пил». Помянув Зевса, он совершил возлияние и добавил: «Надеюсь, ты не отвергнешь этот напиток, как отвергаешь сок лозы». Рассмеявшись, Аполлоний спросил: «Я ведь и от денег отказываюсь, не так ли, Дамид?» — «Клянусь Зевсом, — отвечал тот, — ты не раз уже это доказывал!» — «Стало быть, — продолжал Аполлоний, — мы не прельщаемся монетами, отвергая золото и серебро, хотя и видим, как охочи до денег не только обычные люди, но даже и цари. Ну, а ежели кто-нибудь даст нам вместо серебряной медную, или позолоченную, или фальшивую монету? Уж не принять ли нам ее потому лишь, что прочие в нее не вцепились? Вот у индусов, например, в ходу монеты из самородной и черной меди — и, разумеется, попавши в Индию, всякий должен за все расплачиваться именно такими деньгами. Так что с того? А когда бы давешние добрые кочевники предложили нам еще и денег, разве ты, Дамид, видя, как я отказываюсь, стал бы меня наставлять и поучать, объясняя, что деньги — это монеты, отчеканенные римлянами или мидийским царем, а тут-де нам дают нечто совершенно иное, изобретенное индусами? Да что ты сам бы обо мне подумал, если бы убедил меня подобными речами? Разве ты не решил бы, что я лицемер и бросил философию, как трусливый воин бросает щит? К тому же, ежели кто и бросит щит, то, по слову Архилохову
