и собрал все подати исправно, а воротился в прежних лохмотьях?» — «Тот самый, — отвечал Аполлоний, — ибо чрез него некогда процвела любовь к бедности». — «А ежели так, — продолжал Феспесион, — то положим, что двое афинских витий намерены произнести каждый по хвалебной речи по случаю возвращения Аристида от союзников: и вот один призывает увенчать его, ибо воротился он, отнюдь не разбогатев и не составив себе никакого состояния, но остался беднейшим из афинян и даже обнищал против прежнего, а другой вития предлагает нижеследующее постановление: «Поелику Аристид обязал союзников данями не чрезмерными, но с имением их сообразными, и поелику явил он попечение о верности их афинскому народу, дабы без обиды платили они уставные подати, да будет увенчан за праведность свою». Не кажется ли тебе, что сам Аристид воспротивился бы первому предложению, как позорящему все его житейские правила и унижающему его почестями за несодеянное преступление, и что со второю речью он вернее всего согласился бы, найдя в ней точное изъяснение замыслов своих? Поистине, радея об умеренности податей, Аристид позаботился не только о данниках, но в равной степени и об афинянах, что сделалось вполне очевидно после его смерти, когда афиняне отступились от Аристидовых правил и обложили острова слишком тяжкими податями, — тут-то и пришел конец морскому владычеству
[269], в коем заключалось главное преимущество афинян, тут-то спартанцы и захватили море, и так от Афинской державы ничего не осталось, ибо все афинские данники восстали и отложились от Афин. Стало быть, Аполлоний, праведник — в прямом смысле этого слова — не тот, кто не преступен, но тот, кто и сам в делах праведен, и чужой неправедности противится, а уж от такой праведности происходят и прочие добродетели и более всего честность в суде и справедливость в законодательстве. Праведник и судить будет куда честнее, чем присяжные, хотя бы присягали они на алтаре, и законы установит не хуже, чем Солон и Ликург, чьи законы были начертаны тою же праведностью».
22. Вот такой разговор о праведности был у Аполлония с Феспесионом, и, по словам Дамида, Аполлоний согласился с египтянином, ибо нашел суждение его здравым. Еще они беседовали о бессмертии души и о природе — приблизительно в духе Платонова «Тимея», однако больше всего рассуждали об эллинских законах. Наконец Аполлоний сказал: «Свое путешествие я предпринял, во-первых, ради вас, а во-вторых, чтобы поглядеть на истоки Нила, о коих еще извинительно не полюбопытствовать, оказавшись в Египте, но я-то добрался до самой Эфиопии, так что было бы просто стыдно не побывать у нильских родников и не зачерпнуть из них речей». — «Счастливого пути, — отвечал Феспесион, — и молись истокам обо всем, что тебе мило, ибо они святы! Вожатым ты возьмешь, конечно, Тимасиона, в Навкратисе рожденного и в Мемфисе обитающего, — он в этих делах знает толк и в очищении не нуждается, потому что чист. Ну, а с тобою, Нил, нам желательно кой о чем переговорить без посторонних ушей!» Смысл последних слов был Аполлонию вполне понятен, ибо он уже догадался, как раздражает египтян любовь к нему Нила, так что он оставил их препираться, а сам приступил к сборам, чтобы на рассвете пуститься в путь; Нил пришел вскоре, однако ничего из услышанного не пересказал, но только потихоньку ухмылялся, а остальные из уважения к его скрытности не стали выспрашивать, над чем это он посмеивается.
