. Ну, а если отдавать державу Вителлию, среди всех бесстыднейшему, так уж пусть сам Нерон воскреснет! И вот, видя, что власть вконец опозорена всеми этими тиранами, я прошу у вас совета, сограждане, как распорядиться мне этою силою, уже нанесшей народу столько обид». — «Некий весьма искусный флейтист, — отвечал Аполлоний, — посылал своих учеников к флейтистам похуже — поучиться, как не надо играть. Точно так же и ты, государь, научился у порочных правителей, как не надо править, — а стало быть, пора нам рассудить, как же надо править».
33. Евфрат уже и ранее тайно завидовал Аполлонию, ибо видел, что император привержен к тому сильнее, чем паломник к оракулу, но тут он вскипел через край и воскликнул громче, нежели допускают приличия: «Нельзя лестью распалять похоти! Нельзя безрассудно увлекаться чужою наглостью, но надобно — если уж мы радеем о мудрости — наглость эту утихомирить! Поистине, следовало прежде хорошенько обсудить, стоит ли вообще действовать, а ты уже зовешь нас обсуждать способы, хотя и сам пока не знаешь, желательны для нас твои действия или не желательны. Что до меня, то я стою за низложение Вителлия, ибо известен он мерзостною порочностью и бесстыдным пьянством, а о тебе я знаю, что ты — человек добрый и благородный, а все-таки скажу, что не следует тебе низвергать Вителлия, не уяснив прежде собственных твоих намерений. Не мне учить тебя, в сколь многих бесчинствах повинно единовластие — ты сам об этом давеча сказал. Однако знай: молодость верхом на тирании творит лишь то, что ей свойственно, ибо тиранство пристало молодежи так же, как пьянство и любострастие, а потому молодой тиран и не считается злодеем, ежели не добавляет к своей тирании убийства, зверства или разврата. А вот ежели тираном сделается старец, то первая его вина в самом желании тирании, ибо если окажется он человеколюбив и скромен, то не ему самому припишут сии свойства, но почтенному возрасту и сдержанности — и при всем том будет решено, что мечтал он о тирании издавна, с юных лет, да только не везло ему то ли от неудачливости, то ли от трусости; всем покажется, будто он таил тиранские помыслы из недоверия к собственному счастью или будто он уступил место другому тирану, страшась его превосходства. Ну, о неудачливости твоей я умолчу, а вот сумеешь ли ты оправдаться в трусости? Разве не выходит, что ты боялся Нерона — первейшего труса и лоботряса? Когда затеял Виндекс бунтовать, то тебя — Гераклом клянусь! — тебя прежде всех звал он с собою, ибо было у тебя войско, и та сила, какую вел ты на иудеев, еще лучше годилась для низвержения Нерона! Иудеи издревле отложились не только от римлян, но и от всего человечества, жизнь они себе избрали особую и с прочими людьми не делят ни застолий, ни возлияний, ни молитв, ни жертвоприношений, так что отдалены от нас дальше, чем Сузы и Бактры и даже дальше, чем Индия, — нет смысла громить их, мешая отложиться тем, кого и присоединять-то не стоило. А Нерон? Да разве не жаждал всякий своеручно прикончить этого кровопийцу, еще и распевавшего песни в перерывах между убийствами? Да у меня уши торчком вставали при разговорах о тебе: придет, бывало, кто-нибудь оттуда и рассказывает, что в одной-де битве порешил ты тридцать тысяч иудеев, в другой — пятьдесят тысяч, а я отведу пришельца в сторонку и словно ненароком спрошу: «А как насчет этого самого? Неужто нет ничего поважнее?» Теперь ты сотворил из Вителлия образ Неронов и с ним воюешь — что же, поступай, как тебе желательно, ибо и это прекрасно, но пусть последующее будет не хуже! У римлян в почете народное правление — именно при этом государственном устройстве приобрели они почти все, чем обладают ныне. Итак, положи конец единовластию, о коем сам ты столько всего наговорил, дай римлянам народоправство и соделайся возродителем их вольности!»
