Насколько тяжелее и счастливее оказалась действительная судьба звездных скитальцев! Корабль, бесшумно скользящий во мраке вечной ночи, жил напряженнейшей жизнью. Корабельные будни все свободное время были подчинены одной-единственной цели - погоне за как будто неспешной, но неуловимой, все время ускользающей вперед земной жизнью. Каждые полтора месяца, которые уносили с собой земной год, целый год с морозами и метелями, с весенней капелью и шорохом растущих трав, со знойной щедростью лета и грустью осеннего увядания, космонавты получали с Земли горы новостей: научные теории, достижения техники и медицины, шедевры литературы и искусства и очерки о будничной жизни обыкновенных людей. Чтобы не отстать от этой жизни, космонавты не жалели себя. Они делали все возможное и невозможное, но шагали с ней в ногу, разве лишь немного приотставая временами и снова подтягиваясь из последних сил.
Звездный корабль замер в неподвижности, в его несокрушимом корпусе, изъеденном частицами космической пыли, мягко откинулась массивная дверь. И на черные плиты космодрома один за другим вышли шесть человек. Шесть звездных космонавтов, и среди них Тимур Орлов. Со всех сторон к кораблю сходились толпы встречающих; во влажном, остро пахнущем озоном воздухе звенели и плескались приветственные крики. Нет, космонавты не стали чужими на Земле! Они просто вернулись в родной дом, где их нетерпеливо ожидали все эти долгие годы. Что из того, что иглы зданий взлетели к самым звездам, а привычные улицы исчезли, превратившись в сады и парки? Разве плохо, что люди стали красивее, лучше и, наверное, счастливее? Ну и что ж поделаешь, если среди встречающих нет, совсем нет друзей далекой юности?
Открыв глаза, Тимур долго не мог понять, где он находится. Он с недоумением разглядывал странную, необычно просторную каюту с удивительно высоким потолком и несообразно большим окном, прикрытым легкой, как паутинка, занавеской. Занавеска была удивительной, точно живой: она дышала, по ее ткани пробегали мягкие волны, а иногда она надувалась пузырем, круто вздымая свою грудь. Словно под ней прятался кто-то большой, очень мягкий и все ворочался, ворочался и никак не мог угомониться. Пахло чем-то непонятным, хотя приятным и знакомым, скорее всего огурцом, только что сорванным в оранжерее, но откуда в каюте, да еще в такую рань, мог взяться свежий огурец, догадаться было совершенно невозможно. И слышались какие-то забавные звуки, не то звон, не то свист. Можно было подумать, что тот самый большой и мягкий шутник, прячущийся за оконной занавеской, небрежно, но очень мило наигрывает на флейте, а ему все пытаются аккомпанировать на ксилофоне, да никак не могут попасть в такт.
