Таня переждала приступ боли в боку и с миской на табуретке двинулась в комнату.
— Обед, ваше величество!
Олежку скособочило, но он все же сохранил вертикальное положение, а не нырнул лицом вниз, как бывало раньше, когда тело его не слушалось совсем. Тоже ведь хороший признак.
— Мы-а.
— Уже, ваше величество.
Таня включила телевизор, умостилась с Олежкой рядом, застелила плохонькой тканью ноги.
— Итак, — она прищурила на Олежку глаз, — дозволено ли мне снять пробу?
— Ы.
— Ну вы и жадина, ваше величество.
Ели под какой-то концерт, скакал Леонтьев, пел детский хор, выступал Хазанов. Положив доску с миской на колени, Таня черпала суп ложкой, дула и кормила Олежку. Олежка причмокивал. Олежке нравилось. Таня и сама ухватила несколько ложек. Вкуснотища! А щавель… м-м-м, нигде вы теперь не достанете такого щавеля!
Боль в боку утихомирилась. Видимо, удовольствовалась своей порцией супа. Под хрюканье телевизора Таньку чуть не сморил сон.
Ну-ну! — прикрикнула она на себя, с усилием возвращаясь из дремы. Вырубишься тут на пару, кто работать будет? Ладно Олежек, с него спросу нет, а ты? Миллионерша что ли? Так Горячева быстро тебе замену найдет.
И все же Таня дала себе еще пять минут посидеть, не шевелясь. Олежка склонился на плечо. Не муж, не жених, не брат. В сущности, совершенно посторонний ей человек, роднее которого, наверное, у нее никого и нет.
Странно.
Фамилия у Олежки была Сизов. Был он детдомовец, в восемнадцать лет его по призыву забрали в армию, а через год где-то в одной из южных, борющихся за независимость республик рядом с их бэтээром, совершавшим патрулирование окрестностей, разорвался спрятанный у обочины фугас.
Двое из тех, с кем Олежка ехал на «броне», были убиты наповал. А его вертолетом вывезли в военный госпиталь, где около четырех часов извлекали осколки из левой руки и черепа. Врачи сохранили ему жизнь, но речь и подвижность он утратил. Его, конечно, тут же комиссовали, и в местной больнице он около двух недель проходил реабилитацию. Танька тогда работала там нянечкой.
Родственников у Олежки, понятно, не было. Девчонка, которая ходила с ним до армии, навестила его всего раз, и странная улыбка не сходила с ее лица, пока она смотрела на мычащего на койке парня. В глазах ее стояло: господи, он же растение! Я не хочу за ним ухаживать! Танька ее понимала.
К исходу второй недели Олежке уже искали место, куда его можно было бы выселить из больницы. Вроде бы как сироте ему выделили комнату в общежитии, но то ли общежитие имело статус аварийного, то ли в комнате уже жила семья чуть ли не из пяти человек — в общем, с жилплощадью парню не повезло. Судиться и отстаивать свое право Олежка был не в состоянии.
