Когда мы читаем истории об античных рабах, которые вопреки всему становились философами, то следует видеть эту коллизию не с чисто социальной точки зрения, говорящей о том, как трудно было рабу эти знания приобрести, преодолев неизбежные общественные ограничения. То, что он должен был преодолевать, – и это оказывалось самым трудным, практически невозможным – это всеобщее, разделяемое в том числе им самим убеждение, что приобретаемое знание ему буквально не к чему приложить, поскольку лично в нем, в рабе по происхождению, нет ничего такого, что знанием могло бы быть поддержано и доведено этой поддержкой до той высшей точки, где субъект встречает свое, именно ему заповеданное благо. Исключительно по этой причине в обществе, предшествующем Платону, не получала всеобщего распространения мысль, что возможно какое-то восстание угнетенных, поскольку оно ничего в положении раба с этой точки зрения поменять не могло – собственного блага таким образом раб, даже сбросивший оковы, все равно не достигал.
То, что сделал Платон, носило в этом смысле революционный характер – и, несомненно, в итоге сделало впоследствии возможным вполне реальные восстания и революции – именно потому, что он осмелился настаивать на благе не просто как благе собственном, но как на едином, общем для всех. В этом смысле платоновская философия оказывается одним из первых сигналов, предупреждавших о будущем наступлении дискурса университета, даже если учитывать то, что перспектива блага и его прямой связи со знанием ко времени возникновения этого дискурса существенно поистрепалась.
В любом случае обучающемуся субъекту, корпящему над своим теоретическим курсом, сегодня даже в голову не приходит, будто бы за получаемым им знанием может стоять благо его собственное, не схожее с благом того, кто усердствует за соседней партой. На кону стоит лишь вопрос о том, кто скорее достигнет собственного блага в той общей перспективе, которая этим знанием задается. Благо это теперь является копией всех прочих, точно таких же. Именно это современную ситуацию и характеризует, делая проект заботы о себе в значительной степени обессмысленным, недоступным для реализации.
Сегодня нечто новое также состоит в том, что, как только возникает представление о едином Благе, связанном со знанием, к которому каждый имеет потенциально открытый доступ, как тут же возникает особая порча, непрерывное пространство коррумпированности. Мы настолько к этому сегодня привыкли, что кажется, будто иначе быть не может. В то же время есть общераспространенная теория, которая с этим в корне не соглашается, – это марксистская мысль, предполагающая, будто бы коррупция, напротив, берет свое начало исключительно в ананке (Ἀνάγκη), нужде, неравномерном распределении потребительского блага. Стоит эту неравномерность преодолеть, и коррупция, как убаюкивающе учил Герберт Маркузе, лишится своей почвы.
