На комбинате прежде всего бросаются в глаза трубы. Весь комбинат завязан узлами исполинских труб. Ни одно производство в мире не требует столько труб, сколько химическое.
Широкие желтые трубы переползают из цеха в цех, как чудовищные удавы. Они разветвляются подобно артериям на анатомическом атласе. Вдруг из-под ног бьет в лицо струя пара. Всюду: под ящиками с оборудованием, из-под рельс заводской дороги, из-за углов зданий — высовываются черные жерла и изогнутые спины труб. Чаще всего в Березниках слышны слова: «вентиль» и «задвижка», обязательная принадлежность труб. Трубы для воды, для газа, для кислот, для пара в две атмосферы, в семь атмосфер и шестнадцать атмосфер, железные, стальные, свинцовые, гончарные, деревянные, бетонные, футерованные и нефутерованные, обмазанные изолирующим составом, как будто укутанные в желтый ватин, — лабиринт разноцветных исполинских труб, государство труб всех диаметров от тысяча двухсот до сорока миллиметров.
Все главные трубы введены в два туннеля — большой и малый. Туннели зовут «подземными Березниками». Большой туннель пропитан теплым запахом асфальта. Белые лампы горят над могучими линиями труб. В туннеле тропическая жара. Снег над ним тает.
Все линии труб в туннеле двойные: одна — работающая, другая — запасная на случай аварии. Запасную прозвали «страховкой». «Страховка» нужна аммиачному заводу, где малейший перебой в подаче воды, пара или электричества может остановить на два месяца весь производственный процесс.
Сначала к мощным трубам поставили задвижки (вентили), закрывающиеся вручную. Весит такая задвижка шесть тонн. Чтобы закрыть ее, нужно сорок пять минут. Если случится авария, то за это время может быть затоплена почти половина комбината. Поэтому к каждой задвижке поставили мотор, он закрывает ее в три минуты.
Иностранные инженеры и монтеры стали похожи в это утро на разбитую наполеоновскую армию. Тонкие коверкотовые пальто, шершавые галстуки, мягчайшие шляпы, скрипучие лайковые перчатки — весь этот набор заграничной одежды, распространявший на стройке легкий запах берлинских и лондонских кино и бир-халлей, — все это исчезло за одну ночь.
За Камой закатывалось лохматое солнце, потерявшее последние остатки блеска. Сахарные от инея лошади, привязанные к столбам около построечного управления, печально смотрели на него невооруженным глазом. Мороз набирал крепость, и по визгу снега под ногами можно было судить, что он перевалил за тридцать градусов. Вся стройка пела тысячами разнообразных шагов — от решительного скрипа сапог до неуверенного подвывания валенок.
