Заболтавшись, мы и не приметили, как оказались в Шереметьево. Разгрузив бедный «Иж-комби», я взял вес двух пухлых чемоданов, и тотчас же с прозрачных стен аэропорта поплыл деловитый, хотя и приятный голос дикторши, опадая с металлическим призвуком:
— Уважаемые пассажиры! Начинается регистрация на рейс Москва — Прага…
* * *
Будучи многажды оцелован, я стоял у стеклянной стены, оправленной в сталь, и смотрел на бетонное поле. По белому борту «Ил-62» чертилась красная линия, подводя горделивое «Československé aerolinie».
Губы сызнова наметили улыбку, и я опять стер ее — негоже радоваться в момент прощания. Громадье планов тасовалось в моей голове, и даже какая-то растерянность набухала — куда ж мне столько свободы? Оставили одного «на хозяйство»!
«Ох, и похозяйничаю…» — уголки рта дрогнули и полезли вверх.
От надсадного рокочущего свиста турбин заныли стекла, и лайнер тронулся, словно нехотя. Видели меня родные или нет, но я все равно замахал рукой, отсылая крайний привет.
«Ильюшин» медленно вырулил, разогнался и легко, как бы невзначай, оторвался от земли, по-птичьи поджимая шасси. Устремился вверх, набирая высоту, пока не канул в облака.
Я остался один.
«С Ритой!..» — улыбка победно шелохнула холмики щек.
Вторник, 25 января. Раннее утро
Москва, Ломоносовский проспект
Спал я плохо, а электричка от Крюкова до Ленинградского телепалась минут сорок. Поневоле задремлешь. Пригрелся — и уплыл в осовелый нереал.
Ночью мне снова снились баррикады и автоматный огонь, выкашивавший озверелую толпу. Майданный дух ощущался столь явно, что в носу свербело от вони жженой резины. Поначалу тлела надежда, что видения пошли на ум из воспоминаний о будущем, но я четко различал во сне не киевскую площадь Калинина, а Останкинскую телебашню… Главное здание МГУ… Ленинградский вокзал…
«Подъем!»
Вялый, я прошелся по перрону ломким шагом, заряжаясь бодростью от ходьбы, а в метро меня опять развезло. Сквозь мучительный полусон донесся проникновенный женский голос:
— Осторожно, двери закрываются. Следующая станция — «Университет».
Лишь только за окнами вагона замельтешили желтые плитки путевой стены, я встал, перебарывая ленивую натуру, и обещая себе выспаться, как следует.
Покинув ротонду вестибюля, обрадовался нетронутому снегу на клумбе. Решительно набрав горсть жгучего холода, умылся, стеная и вздрагивая. Выдохнул, смаргивая тающие снежинки, и достал носовой платок. Хорошо!
Мозги продрало ледяной резью, растворяя вязкую, клейкую дрему, и я окончательно воплотился в явь. Сразу же и настроение полезло вверх. Каникулы! Уже! И аж до седьмого февраля.
