На уроке читал Мандельштама:
Мы с тобой на кухне посидим.
Сладко пахнет белый керосин.
Острый нож да хлеба каравай
Хочешь – примус туго накачай.
А не то веревок собери –
Завязать корзину до зари,
Чтобы нам уехать на вокзал,
Где бы нас никто не отыскал.
– Это стихотворение о любви?
– Не просто о любви. О любви, которая становится трагедией.
– Разве так бывает?
– Ну знаете… Стихотворение ведь написано в 1931 году. Людей арестовывали по ночам.
– Зачем?
– Хороший вопрос. За свободомыслие. Мандельштам не принял сталинскую идеологию, не желал выживать в условиях несвободы. Он поэт и хотел быть услышанным.
– Что такое примус?
– Нагревательный прибор, в который закачивали керосин, чтобы готовить еду.
– И все же те люди… Они любят друг друга?
– Надежда Яковлевна и Осип Эмильевич? Безумно. Потом Надежда будет учить стихотворения мужа наизусть, чтобы спасти его творчество. Она настолько любила, что стала хранителем его вечности.
Вечером стояли на остановке вместе с Викой Кирюшиной. Точнее, я не собирался ехать на автобусе, но заметил свою ученицу и решил с ней поговорить. У нее была такая же ясная и искренняя улыбка, как у Вероники. Если бы не эта улыбка, я бы еще смог обратиться в бегство и не попасться на уловку хитроумного сердца. Она переминалась с ноги на ногу – то ли от холода, то ли от волнения.
– Почему вы сделали меня главным сценаристом? – спросила, глядя под ноги, не поднимая глаз.
– Из тебя получится неплохой писатель. Ты креативно мыслишь.
– Вы так думаете? – она подняла голову, и вместо улыбки на губах заиграла усмешка. – Откуда вы знаете?
– Хм… Благодаря тебе я знаю, что красив человек, который занимается любимым делом, – я присел на запорошенную последним легким снежком скамейку. Вика резко повернулась и с недоумением посмотрела на меня.
– Вы уже это говорили совсем недавно, когда мы готовились к спектаклю. Но вы сказали, что это мысль какого-то вашего ученика.
Настал мой черед удивляться: она действительно не понимает, что к чему, или так убедительно лжет?
– Я думал, что ты больше не хочешь быть инкогнито, раз подписала свое последнее сочинение.
– Последнее сочинение? Почему последнее? Оно было первым! – было видно, что она вовсе не думает шутить, в глазах стояли слезы, голос срывался.
– Но как же… почерк… – я растерялся, стекла очков запотели, и мне пришлось их снять.
– Почерк? – она закусила губу, не замечая, как потекла кровь.
– Твое сочинение о слове и прошлые неподписанные работы написаны одним и тем же почерком! – почти выкрикнул я, хотя понимал, что выгляжу неподобающим для учителя образом.
