Баронша мешкать не стала: любовь так любовь, ну и выдала Глашу за Трофима, и даже деньжат подкинула, свое дело чтоб завел, семью чтоб кормил... Вот и открыли молодые мясную лавку, — здесь, наверху. И домишко при ней, небольшой, — нынешний-то дом Трофим уж опосля отгрохал, со своих доходов.
Дело у него сразу на лад пошло... Баронша, понятно, за мясом только к нему посылала, и соседки, на нее глядючи, — тоже. Да и прочим шагать к Грубину ближе, чем к станции, под гору да в гору.
И в семье вроде все в порядке поначалу было, в положенный срок затяжелела Глафира. Вот тогда-то нехорошее и началось. Тяжко у нее это дело, понимаешь, проходило... Спервоначалу, на первых сроках, еще изредка на люди показывалась, так прям не узнать ее было, как не своя стала: подурнела, лицом потемнела, ну да случается такое с брюхатыми бабами... А потом и появляться перестала, слухи ползли, что и в дому из спальни своей не выходит, — но только слухи, Трофим-то всегда таким был: за прилавком душа-человек, каждого обиходит, и о том, и о сем потолкует, но о своем — молчок, и в дом к себе редко-редко кого зазовет, мало кто похвастать мог, что гостевал у него...
Но кое-как Глафира срок потребный доходила, не скинула. Или в кровати долежала, не знаю уж. Раз такие дела, — Трофим повитухам здешним не доверился. Издалека откуда-то привез, как бы не из Питера... Видать, не последнего разбора была, не знаю... мало кто повитуху ту видел, он сам ее встретил на станции, и сразу к себе, и сам после родов обратно отвез, к поезду ночному.
Как роды прошли, никто толком не знал. Повитуха уехала, а Трофим еще задолго до того сиделку нанял, за женой приглядывать, но та из чухны была, клещами слова не вытянешь, да и говорила по-нашенски плохо. Но кое-что просочилось, от кумушек ведь ничего не утаишь: ребенок, дескать, здоровый родился, девочка, а вот с Глафирой не очень-то ладно, лежит в родильной горячке да в беспамятстве...
Трофим, значит, лавку запер, мать и младенчика на сиделку оставил, а сам на двуколку свою — за доктором, и с кормилицей заодно договориться, Глафира кормить не могла...
Вернулся, часу не прошло, — а жены-то и нет. Как, куда подевалась? Сиделка больше с дитем нянькалась, вот и не заметила, как больная встала, оделась, да из дому тишком прокралась... Да и кто б подумал за ней следить: лежит пластом, в себя не приходит.
Понятно, меня вызывают: мол, выручай, Сидор Ерофеевич, сыщи супружницу любимую, пока она где-нить в лесочке под кустом Богу душу не отдала, или еще чего плохого не случилось...
