и еще чего-нибудь в этом роде. Ты же порабощаешь нас, уловляя любующиеся тобой глаза. Дельфидион
[246], мое бесценное сокровище, да будешь ты жить долго, да будешь жить счастливо! Меня влечет только к тебе одной, и я молю всех богов, чтобы всегда оставаться верным своему правильному выбору. Ты, моя радость, наслаждайся дарованным тебе природой превосходством, а я пусть вечно испытываю блаженство, даруемое золотой стрелой Эротов! Не пытайся вырвать ее из моего сердца — тебе это не удастся и будет против моей воли: ведь не нежеланна мне моя страсть. Поэтому дни мои пусть проходят лишь в том, чтобы любить Дельфидион и быть любимым ею, говорить с любимой и слушать ее речи.
Когда жена еще развлекалась в спальне со своим любовником, нежданно вернулся из чужих краев муж и с криком стал стучать в дверь. Услышав шум и громкий голос, женщина вскочила на ноги и стала мять постель, чтобы уничтожить отпечаток второго тела как явную улику любви. Затем, успокаивая своего любовника, она говорит: «Не бойся, дорогой, и не страшись, если я сейчас свяжу тебя и выдам мужу». Она связала его, отперла дверь и стала звать мужа, крича, будто захватила вора: «Я его поймала, муж, он хотел нас ограбить!» Муж в ярости бросился, чтобы убить злодея на месте, но жена удержала его, уговаривая, что куда лучше утром передать вора коллегии одиннадцати[247]. «Если ты боишься, муж, я не лягу и буду сторожить его...»[248]
Что мне сказать, Мирон, о твоей наглости? Какими словами оплакивать нашу с тобой дружбу, так плутовски тобою преданную? Ведь и красавица Хорина в твоих руках, да и сам ты спасся от гнева — и моего, и отца этой девушки, над которой ты так явно надругался: приплыв ночью на каком-то рыбацком суденышке, ты прельстил ее любовью, а нас обманул видимостью дружбы. Я потерял и тебя, моего друга, и лишился любимой девушки. О чем думали те рыбаки, что приняли тебя к себе вместе с молодой девушкой, хотя ты и чужеземец, и ночью вышел из города? За рыбака, что ли, сочли они тебя, вместо рыб уловляющего на суше девушек! Как изменчивы Афродита и Посейдон! Но я виню и самого себя за то, что познакомил тебя с отцом красивой девушки, моим другом, — поэтому-то ты участвовал у него, как водится, в гостеприимной пирушке — и так-то ты отплатил мне и радушно принявшему тебя Диоклеонту! Не укрылось от меня, как ты любезничал с матерью во время пирушки: ты ее до небес превозносил, конечно, за ее добродетель и красоту, между тем она еще недавно была гетерой, и это ты знал. Она очень лукаво соединила с твоей рукой руку дочери, покрасневшей при этом, и дважды шепнула тебе на ухо…
