Тут дедушка и бабушка были совсем другие. "Дистанции" между нами и ими не было никакой. Они в своих внучатах души не чаяли и баловали, как могли. Дедушке Трубецкому мы говорили "вы", а с дедушкой и бабушкой Лопухиными были на "ты". И никаких "форм" в наших к ним отношениях не полагалось. Мы также обожали "дедушку и бабушку Лопухиных", но не допускали с их стороны отказа ни в чем. Когда однажды я до того расшалился, что и дедушка вынужден был вступиться за дисциплину, я назвал {23} его дураком, за что тут же был отшлепан. Это было одним из моих первых больших разочарований в жизни. Как, этот дедушка, который с такой любовью глядит мне в глаза, тыкает мне пальцем в живот и говорит мне так ласково - "пузик милый" - этот самый дедушка вдруг дерется! И я заплакал - не от боли, конечно, потому что шлепка была "отеческая", а от оскорбления. А дедушка меня расцеловал и утешил зажигательным стеклом, которым он тут же к великой моей радости прожег бумагу.
Ярким был в своем роде типом и этот дедушка Алексей Александрович. Помнится, мы, дети почти всегда заставали его лежащим в постели. Целыми неделями он не вставал, и мы считали его больным. Но, ничуть не бывало, дедушка был совершенно здоров. Вдруг, безо всякого повода, он на несколько недель вставал, а потом опять ложился. Впоследствии я узнал, что это периодическое лежание вызывалось глубокой и непонятной нам детям трагедией. "Болезнь", периодически заставлявшая дедушку ложиться, была чем-то вроде паралича воли, и была она вызвана, как это ни странно, - актом 19-го февраля. До этого времени дела его шли недурно; судя по рассказам моих тетей - его дочерей, смутно понимавших деловую сторону жизни, при крепостном праве "все делалось само собою, сами собою получались и доходы", а после этого дедушке выпала задача - самому приняться за устройство своего хозяйства. Он пришел в полную прострацию и, подавленный сознанием своей {24} беспомощности, "превратился в какого-то Обломова". Управляющие воровали, доходы не получались, дела "сами собою приходили в расстройство", а дедушка уединялся с тяжелыми думами в своей кровати. В таком душевном состоянии, мы, дети, были для него спасением. И в особой к нам нежности, кроме его любящего сердца, сказывалась и вся боль исстрадавшейся души.
Впрочем с такою же любовью относились к нам и все в доме Лопухиных - и бабушка, и тети, и старушка - няня моей матери - Секлетея Васильевна из бывших дворовых - представительница исчезнувшего теперь типа "пушкинской няни". Для моих незамужних тетей их племянники и племянницы были едва ли не единственным интересом в их жизни, что и не удивительно, так как только в нас они могли найти удовлетворение присущему всякой женщине материнскому чувству.
