Он сдержался, потихоньку снял ее руку и даже ответил:
— Авария.
Это неточное слово, которое искажало происшествие и ничего не говорило о неизбежном и неопределенном завтра, бесило его. И больше всего страшила вот эта неопределенность: дадут ли восстановить? Успеет ли? Кроме того, Виктор уличил себя — ведь сейчас перед женой он подыгрывает своему горю, преувеличивает свои чувства, как это бывает при чьей-нибудь смерти.
Он резко поднялся.
— Куда?
— К Пашке.
— Не ходи-и-и.
Люба не знала, почему говорит так протяжно, по-бабьи, как жены, не пускающие своих мужей в драку, она думала, не пустить его сейчас — ее женин долг.
— Надо.
— Поздно уже, завтра сходишь.
— Поздно будет, когда посадят.
Тут она заплакала, и за эти дурные бабьи слезы хотелось не обругать и не одернуть ее, а ударить. Виктор выскочил из квартиры, одеваясь на ходу.
На улице он наконец вздохнул полной грудью, в голове посвежело. Заметил, что сверху опускается понемногу обычный при морозе в 40—45 градусов густой якутский туман. Значит, мороз усилился. Все было против мастера. «Хряпнет полсотни, работать нельзя!» — злился он.
Луневу нужно было действовать, действовать немедля, сильно, размашисто, быстро — иначе, он чувствовал, перегреется, перегорит. Бездеятельность душила. Виктор понимал: незачем поднимать Павла среди ночи, но это было действие, маленькое, пусть ложное, а действие, и крупно вышагивал по полутемному городу без огней в окнах. Он кинулся к своему брату инстинктивно, не столько за помощью, сколько затем, чтобы поделиться тяжестью.
Павел Сидельников (братья носили фамилии разных отцов) жил неподалеку, в таком же доме на сваях, на две квартиры, в пяти минутах ходу от Луневых. Дойдя, Виктор пожалел, что путь уже пройден и нет впереди двадцати километров с полной выкладкой за плечами.
Павел не спал, хотя уже лег, и вышел к нему па кухню.
— Ты чего? — спросил он вместо приветствия. И усмехнулся: — Ночевать?
Старший на три года, он в отличие от младшего брата был сух и худ, хотя кость имел тоже широкую. На первый взгляд они казались ровесниками, но, приглядевшись, можно было заметить, что Павел выглядит не старше, а старее: лицо нездорового цвета, под глазами скапливаются морщинки, и кожа сделалась похожей на сухую пленку, пергамент, тронь — порвется. Волосы мысом выходили ко лбу — на Севере, как известно, седеют и лысеют быстро. Если до двадцати лет разница в возрасте выходила обычно в пользу старшего брата и Виктор прислушивался к нему как к отцу, то после двадцати преимущества оказались на стороне младшего. В отношениях братьев появилось полное равенство. Одно тревожило Виктора: Павел начал запивать, крепко, и маленькие дозы уже совсем не брали его. Пьяный, он походил на своего отца, первого мужа матери, с которым она развелась как раз из-за этого, и младший брат тревожился за старшего.
