В виде последнего штриха к этой беглой характеристике норвежской провинции приведем интересный анекдот, сообщаемый Паульсоном.
В театре одного норвежского городка выступала неизвестная публике певица, и чопорная мещанская публика, несмотря на свое восхищение, не решалась ей аплодировать. Каждый боялся, что его личное впечатление не консонирует с впечатлением большинства, и все с напряженным вниманием следили за поэтом Вельгавеном, признанным авторитетом, который, потешаясь над публикой, сидел в полной неподвижности. Но вот Вельгавен приподнял руки для аплодисмента - и весь зал огласился дружными рукоплесканиями. "Публике был подан знак, что она может довериться своему впечатлению и дать исход чувству восхищения!"
Такова эта страшная, удушливая общественная атмосфера, невыносимая для здоровых человеческих легких.
Горе тому, кого судьба наделила в этой среде сильно выраженной оригинальностью, широкими запросами, - он обречен на полное одиночество. "Наше великое мучение, - говорит Гюи де Мопассан, - заключается в том, что мы постоянно одни, и все наши усилия, все наши действия направлены лишь к тому, чтобы избежать этого одиночества" ("Одиночество"). "Самый могущественный человек, - возражает угрюмый норвежец, - это тот, кто на арене жизни стоит совсем одиноко!" (Ибсен. "Враг народа").
Это противоречие проходит по всему творчеству названных писателей, сходных в своей исходной точке - ненависти к мещанству.
В то время как чувство одиночества - основная нота скорбных стонов Мопассана, больного певца разлагающегося мещанского общества Франции, большинство драм Ибсена слагается, наоборот, в торжественный гимн, восторженную песнь во славу "одиноко стоящих на общественной арене".
В обществе мещанской безличности и лицемерной трусости Ибсен создает культ личной энергии, "пышущей здоровьем совести: так, чтобы сметь то, чего больше всего желаешь!" ("Строитель Сольнес").
Культ одинокой гордой силы принимает у Ибсена иногда прямо-таки отталкивающие формы. Рядом с общественно-наивным ученым Штокманом он готов поставить финансового авантюриста Боркмана, которому автор отнюдь не с целью иронии влагает в уста такие речи: "Вот оно, то проклятие, которое висит над нами, исключительными, избранными натурами. Толпа, масса... все эти посредственности... не понимают нас" ("Джон Габриель Боркман").
Ибсену нет дела до того, что нравственная сила, как и всякая иная, определяется не одной величиной, но и точкой приложения и направлением. Но характерно для Ибсена как для деятеля в сфере мысли, что особенные симпатии его направлены все же в сторону умственной силы. Кто самый опасный враг истины и свободы? - спрашивает он именем д-ра Штокмана. "Это - сплоченное большинство, проклятое либеральное большинство". Какая самая гибельная ложь? Это - "ученье, будто толпа, несовершенные и невежественные существа, имеет такое же право судить, управлять и властвовать, как немногие истинные аристократы ума" ("Враг народа").
