Обычно в такие дни я и не заходила к нему; но вчера мы так интересно обсуждали судьбу Клеопатры, и мне пришли в голову новую аргументы, и очень хотелось обсудить. Поэтому я рискнула — вдруг у него найдется свободная минутка?
— Михримах! — он улыбнулся и встал, завидев меня, потом пошуршал бумагами на столе: — Прости, я сегодня весь в работе.
Я скорчила тщательно натренированную перед зеркалом мордашку «госпожа изволит выражать свое огорчение Вселенной». Сработало!
— Просто посидишь со мной? — предложил он, и по лукавому блеску в глазах и выгнутой дугой брови я поняла, что он что-то задумал; но отступать было поздно, — да и не хотелось.
— Посижу, — согласилась я.
С непередаваемой игрой мимики он немного выдвинул кресло из-за стола, сел и приглашающе похлопал рукой по своему колену, глядя на меня с насмешливым выражением лица, которое я уже уверенно расшифровала как «полно, ты не осмелишься!»
Я знала, что он использует такое выражение для провокации; но отступить? Презрительно фыркнув и расправив плечи, я гордо продефилировала к нему и устроилась на предложенном месте.
В детстве мне случалось сидеть на руках у отца; но это было так давно и совсем по-другому! Я постаралась все-таки держаться от Рустема подальше, села на самый краешек его колена, поэтому поза получилась неудобной и неустойчивой. Он мой маневр понял и оценил хмыканьем, приобнял свободной левой рукой, давая дополнительную точку опоры, и вернулся к своей работе.
Через пару минут я поняла, что сидеть так — крайне неудобно, но пытаться поерзать и устроиться лучше казалось совсем уж ужасным. Довольно и того, что этот шайтан заманил меня в такое положение!
Вздохнув, я с тоской поглядела на ряды ровных знаков, которые он выводил своей кистью; судя по количеству документов, работы там море.
Наверно, у меня бы все тело затекло, но вдруг Рустем тяжело вздохнул, разыграл лицом пантомиму «за что Создатель послал это на мою голову?» и, не глядя на меня, продолжая выводить свою вязь, ворчливо заявил:
— Серьезно, Михримах, я не ифрит и даже не гуль. С тобой не случится ничего непоправимого, если ты все-таки осмелишься прижаться к моей груди.
Кожей чувствовала, как все мое лицо залила краска смущения. Но он специально не смотрел на меня, чтобы не смущать еще сильнее, и это меня ободрило, и я все-таки решилась последовать его совету и придвинуться поближе.
Так и впрямь оказалось очень удобно, а еще — тепло, а еще — уютно, а еще — любопытно, ведь теперь мне хорошо было слышно и его дыхание, и стук сердца, а я никогда раньше такого не слушала!
