Он похлопал ладонью по той самой хромой ноге.
– … до сих пор, вот, хромаю. В госпиталь меня, тогда уже отправили, военный. Помню, лежу, а рядом солдаты, офицеры… у кого руки нет, у кого ноги по колено… а почти все шутят, смеются, курить локтями пытаются… и этот запах… запах… просто не передать… смешался и табак, и кровь, и пот, и отчаяние человеческое, аж до сих пор, как вспоминаю, плакать хочется…
У Григория на щеке появилась слеза, которая как-то незаметно на фоне его морщинистой кожи скатилась с лица на пол.
– Потом немцев погнали с нашей земли уже. Я просился дальше на фронт – сказали, мол, нельзя, маленький, и без тебя войну закончим. Определили в сапёрный отряд – родину разминировать. Тоже много наших легло на этом деле. Идёшь, иной раз, по полю с миноискателем, а где-то взрыв прогремел. А когда возвращаешься, узнаёшь, что твоего товарища, с которым ещё сегодня утром кашу ел, убило… и видишь, как несут куски от него – всё, что осталось… Так и ходили мы – мины искали. Война уж окончилась, мы победили, а мины всё взрываются и взрываются. Так до года, этак, сорок седьмого и проходили в поисках. А там уж я и учиться пошёл. Сначала в вечернюю школу, надо ж закончить было, а то до войны только пять классов едва успел…. Потом на агронома выучился. Дальше знаете, наверное… и хозяйство поднимать надо, и целина, и прочее…
– Вас прям заслушаешься! – восхитился я.
– Да чего тут слушать-то? – усмехнулся Григорий. – Простая жизнь, я – простой человек. Это сейчас как-то не очень просто стало…
Он глубоко вздохнул.
– Вы знаете, наш народ такой терпеливый. Даже слишком. Ему по башке всё стучат да стучат, что-то чепуху какую-то на голову сыплют, а он терпит и терпит, хотя и возмущается. Зачем только? Вот это и непонятно. Сущность, стало быть, наша такова – терпеть, пока совсем уж больно не станет…
Старик глянул мне в глаза.
– Ну, ничего, войну пережили, а это… хотя бы не стреляют… пока… Вы знаете, а налейте-ка мне водочки. Грамм сто, не больше…
Я удивился:
– А с вами всё в порядке будет?
– Да уж поверьте! Я ж говорю, с двенадцати лет пью! Кстати, на этом, видно, мы и держимся. Народ, я имею в виду. Всё как-то нескладно, а выпили – как будто не так уж и плохо – дальше жить можно. Жалко, голова потом болеть сильнее начинает, потому что ко всей этой мороке ещё похмелье прибавляется…
Я налил ему рюмку. Григорий задумчиво взял её в руку и поднял тост:
– Эх, за народ! За тех, кто живёт, кто жил и, кто будет!..
