– Да-да-да, я знаю, кто ты!
– Да неужели? – как будто даже удивился Халев, – неужто ты хочешь сказать, что помнишь меня?
– Я-я-я, – дар речи словно снова пропал у фашиста, потом вдруг опять вернулся, – нет, не помню, конечно, нет, вас так много…
Он испуганно перестал говорить, понимая, что говорит что-то не то, но собраться с мыслями никак не мог. Халев выжидающе смотрел на него, покачивая в правой руке пистолет. Фашист совсем замолчал и попятился назад к стене, комично заслоняя себя от пистолета газетой.
– Ну, говори, говори! – приказал ему Халев.
– Я, я… Понимаю… Не знаю, кто ты лично… Но понимаю, как много вас, кто по праву хочет меня… убить…
– А это и не важно, кто я лично… Один из очень многих, ты прав… Я вот только думаю, что просто застрелить тебя будет слишком мало!
Халев гневно взглянул на фашиста, и тот от ужаса просто вжался в стену и опять начал бормотать что-то неразборчиво.
– Ну, говори, говори, мне интересно, что ты можешь сказать перед смертью! Я помню, каким холеным, лощеным ты был тогда, и как ухмылялся чужому страху и боли! Говори, говори – это приказ! Ты же знаешь, что такое приказ?!
– Да, да! Я скажу… Я хотел… Просить, нет умолять тебя об одном, только об одном… Пожалуйста, выполни это, обещай!
– Ну, ты смешон, чего же такого ты хочешь просить? Уж не помиловать ли тебя?!
– Нет, нет, конечно, нет! Я не достоин, но только одно, выполни, пожалуйста!..
Халев уже не на шутку недоумевал и был даже заинтригован – уж нет ли где-то тут, в особняке, у этой мрази, какой-нибудь горячо любимой жёнушки, которую надо пощадить, или ребенка?..
– Говори, ладно уж, – сказал Халев почти миролюбиво и этим заметно подбодрил фашиста.
– Я только об одном… Умоляю!.. Можно, сразу? Первым же выстрелом, в затылок, пожалуйста!
И фашист всхлипнул, а Халев расхохотался.
– Да ты ещё более мерзкий, чем я думал! Я-то уж подумал, за кого-нибудь из близких попросишь…
– У меня никого… нет…
– Как же ты жил все эти годы?
– Страшно!..
– Да ну, вон ряху отъел! И особнячок у тебя ничего, из награбленного? Отвечай!
– Да-да, ты прав, из… награбленного…
– И жил здесь один? Все эти годы?
– Да…
– Чем же ты занимался? Рассказывай! С самого начала, как вообще сбежал от правосудия? Искренний рассказ, возможно, облегчит твою смерть!
– О, да-да, я расскажу!.. Я сбежал ещё в апреле 45-го… Когда более фанатичные защищали Берлин, я понял… Что это последний шанс…
– То есть ты даже своих фашистов предал? Дезертировал?
– Совершенно верно! Дезертировал… Уехал сюда… На золото, что с собой взял… Награбленное!.. Купил этот коттедж… И больше в моей жизни ничего существенного не происходило… Сначала, помню, радовался, что удалось улизнуть, читал в газетах, слушал по радио про самоубийство Гитлера, падение Берлина, потом про процесс в Нюрнберге, казнь… нацистских преступников… Это я ещё помню хорошо, каждое событие, а потом всё в моей жизни сливается в какую-то унылую рутину… День за днём я просыпаюсь, завтракаю, читаю газеты… Одно время пытался работать, пока был помоложе, найти себя в чем-то… Что-то во мне мертво… И всегда боюсь! Представляешь, каково это – всегда боятся? Сколько вас таких, кто хотел бы меня убить… Справедливо хотел бы… Мне часто кажется, что в лицах прохожих, в случайных людях кажется, что узнаю одного из вас… Меня прямо трясти начинает от ужаса! Что и он меня узнает!.. Поэтому и живу давно тут, в одиночестве, избегаю людей… И чем дальше, тем страшнее!.. А ведь жизнь-то проходит! А что дальше будет? Я, конечно, испытываю робкую надежду, что ничего, просто исчезну, и не будет… А если?.. Если ответ держать перед… Целую вечность, а?..
