Глаза настоятеля превратились в сверкающие серые прорези, ответ был веским и твердым:
— Честные католики не врываются в чужой дом как мамелюкская23 бандейра24. Люди твои вели себя почище волков в овчарне!
— Опомнись, старик! — слова монаха пырнули самолюбие молодого идальго.
— Это ты опомнись, сын мой! И не забывай заповеди, данные нам Христом.
Драгун чуть улыбнулся, в глазах его вспыхнул факел испанской крови.
— Сбавь тон, старик, за такие проникновенные речи любому другому я бы уже давно затянул на горле шнурок святого Франциска!25
— Знаю, Луис… Как знаю и то, что сила в твоих руках, а жизнь моя в руках Господа.
Они долго молчали, покуда Луис не изрек:
— Ладно, падре, вы как обычно правы, мы оба покипятились, останемся друзьями. — Он выкинул руку и, гоняя под кожей желваки, добавил: — А право принимать решения оставим за Создателем.
— Верно, сын мой… — глаза Игнасио потеплели. Он крепко пожал руку и с оглядкой шепнул: — Завтра праздник Святого Хуана… Зайди ко мне до торжества… Есть разговор.
Кот Пепе лежал ночным калачом на хозяйском комоде и смотрел на Игнасио. В его сонных глазах, янтарных, как песчаное в солнечный день дно, покоилось что-то значительно большее лени. В их прозрачном стекле отражалась согбенная молитвой фигура хозяина.
Монах просил Бога даровать ему силы и вновь отбивал поклоны, и безмерно напрягался в поисках конечного решения. Гибли люди, гибли ужасной, непостижимой смертью; и он, отец Игнасио, был бессилен что-либо изменить. Голова трещала от вопросов. Падре напоминал оголенный нерв. Решать приходилось только ему — это было жизненно необходимо. Но решить эту задачу он не мог.
Кот вдруг зашипел, вскочив на лапы, выгнул спину черной подковой. Миг — нырнул с комода, прижался к ногам хозяина. Игнасио прислушался: за окном глухо стояло смоляное пятно ночи.
— Наконец-то все угомонились. — Он вспомнил, сколько ему и коррехидору Аракае пришлось попотеть, прежде чем с грехом пополам удалось разместить на постой драгун.
Очаг догорал, и мрак, поселившийся по углам обители, медленно ширился, змеился к центру, будто живой.
Священник взял пару шишковатых поленьев в углу у стены, где хранился запас дров, и положил на мерцающий рубин углей. Пламя жадно облизало их огнистым языком, защелкало под корой, затрещало. По стенам заскакали карминовые отблески, поползли неясные тени, а падре Игнасио стоял недвижимый, ощущая торопливо бегущее тепло, и смотрел, смотрел в огонь…
