Дель Оро, по прозвищу Сыч, был родом из индейцев тараумара, но лишь наполовину; отец его был белым, но где он и кто он, не знал даже Господь. Быть может, оттого в груди Рамона и жила с детства двойная ненависть: как к тем, так и к другим, взросшая на крови непримиримых врагов. С годами ненависть сделалась образом жизни. С нею Сыч пил вино, с нею проливал кровь. Внешность полукровки не вызывала приятных ощущений при встрече. Он был скуласт и смугл, что седло. Мореная рожа на кряжистом пне шеи; топорные черты лица с перебитым в двух местах носом; и дикие усы, которые всегда топорщились то страстью, то жестокостью и упирались в серьгастые уши.
Ко всему прочему дель Оро был упрям и несгибаем, что индейский лук. Решения принимал не задумываясь: был голоден — жрал, костенел в седле — заваливался спать, а поймав жертву — насиловал и убивал, торжествуя, если сия добыча была светла на волос и кожу.
— Сука, даже дышать не вздумай против! Ты сегодня… станешь моей! — глаза Рамона горели пугающей похотью и жаждой. Меж чресел запульсировал, загудел ярый бубен желания. Его грубые ласки сыпались на затравленную девушку, трепетавшую осиновым листом.
— Quitate! Quitate, carat!22 — прерывистый крик вырвался из легких девушки. — У меня есть жених!.. Слышишь, отпусти, умоляю тебя, отпусти!
Полукровка пьяно захохотал в ответ, затем оскалился, обнажив ряд привыкших к дракам зубов. Улыбка его расползалась шире, покуда не стала напоминать багровый рубец.
— А ведь я, подружка, умею это… лучше твоего прыщавого сопляка.
— Убирайся! — мексиканку колотила лихорадка страха, на виске билась жилка. Она боялась даже поднять глаза на волонтера.
— А я не уверен в этом… Ну-ка, обними меня! Ух ты, какая гладкая… — он вновь загоготал жеребцом вместе с группой кавалеристов, которые задержались, увлеченные действом.
— Эй, дель Оро! — гаркнул ротмистр с обрубленным наполовину ухом. — Берегись! Эта оса может ужалить!
— Заткните рты! — проревел Сыч и, откровенно запуская пятерню под юбку, сплюнул: — У меня в штанах тоже есть жало! И клянусь, я им умею владеть не хуже, чем палашом.
Драгуны замерли в ожидании. Опаленные солнцем лица — ни дать ни взять рыжие волки пустыни: губы вздернуты, хищно обнажая белые зубы, спины напряжены, точно готовые к броску.
Волонтер спрыгнул на землю — дело пошло на лад. Пленница лишь раскрывала рот. Неожиданно медное лицо исказила гримаса отчаяния, и оно зашлось в крике. Мясистая ладонь сдавила горло — вопль оборвался. Стыдливо мелькнули ягодицы, юбка затрещала под алкающей рукой.
