— А ты умеешь считать, девка, хотя и мозгов у тебя в мать — шиш. Слов-то у меня, может, и больше, да только два из них стоит не забывать…
— И какие же? — раскрасневшаяся Тереза сдула волнистую прядь со щеки.
Папаша тревожно огляделся и ляпнул:
— Капитан Луис. — И, не давая опомниться, навалившись на козлы колышущимся животом, захрипел: — Похоже, мы тут завязли, чайка, и по уши. Клянусь Святым Мартином, у нас на хвосте не только монахи, но и твой беркут со своей стаей, а это… — он сузил глаза и скрежетнул зубами, — считай, что у всех нас на спине по мишени. Послушай! — он подскочил к дочери и жарко задышал в лицо. — Я согласен, твой дон сыпет монеты как зерно курам, — Початок шваркнул ладонью по лоснящемуся поясу, — но, черт возьми, всех денег не соберешь!
Он замолчал, глубоко хватил пахнущего лимоном воздуха и причмокнул губами, будто смакуя душистое вино.
— Знаешь, Терези, лихорадка к пиастрам у меня поубавилась на пинту-другую… Зато появилось желание жить! Надо бежать! Ты со мной?
Она нервно рассмеялась, отпрянула от отца. В быстрых движениях сквозила природная грация, недоступная белым женщинам. Она уже была донельзя сыта выкрутасами папаши и, признаться, привыкла к ним, как привыкают в Мексике к угонам скота индейцами.
— Знаешь, — вспыхнула она, — охранять тебя и даже слушать у меня нет желания. Хочешь — беги! Я остаюсь, ты стал просто противен мне… Такая подлость! Тебя вообще нельзя знакомить с порядочными людьми!
— С такими, как твой андалузский жеребец?
— Замолчи и не трогай его!
— Тихо, ты, кобыла стоялая! — Муньос сплюнул черную от табака слюну на разбитое колесо кареты, и голос его зазвучал как трещотка гремучей змеи. — Гляди-ка, нельзя знакомить! А я скажу тебе, что нельзя всю жизнь отсиживаться в курятнике. Да если хочешь знать, отец твой — хоть куда! И что ты вынюхала во мне плохого? Вот раньше я был… — Антонио по обыкновению врал, себя не помня. — В те годы, когда тебя не было и в замыслах, я был лихим кабальеро! Творил зло и добро, как хлеб маслом мазал… Но ты не думай, — он пьяно осклабился и запрокинул тыкву, — не я был такой, а жизнь… Прирезать на дороге человека, лишить его славного имени — для меня было всё едино. Вот моя голова — тогда я не верил в Иисуса!
— И когда же поверил?
— Когда родилась ты и боднула сей чертов мир криком. Вот с тех пор, дочка.
Он вновь собирался оросить глотку, но дочь вырвала тыкву и выплеснула остатки:
— Но-но, без рук, па! Я выполнила всего-навсего просьбу матушки и дона Диего. И не смотри на меня так. Хватит пить!
