Через полчаса он нажал кнопку звонка под пластмассовой табличкой с фамилией Хейни. Нажал еще раз. Дверь открылась, и его встретил удивленный взгляд Хейни.
- Можно войти? - спросил Маккаллиген.
Хейни отодвинулся, сделав рукой жест приглашения. Он был обнажен до пояса, пиджак и рубашка валялись на полу, Маккаллиген, не дожидаясь, пока хозяин предложит ему сесть, опустился в подушки кресла. На столе он заметил открытую бутылку водки и стакан рядом; Хейни проследил его взгляд.
- Выпьете? - спросил он.
Маккаллиген покачал головой.
- Нет, спасибо.
Что-то тут было не так. Ему трудно было представить себе Хейни пьяницей, осушающим в одиночестве очередную бутылку. Вернулись сомнения. Еще есть время.
- Я пришел к вам с определенным предложением, - сказал он. - Сегодня я ухожу. И хочу, чтобы вы летели со мной.
Маккаллиген наблюдал за реакцией, ожидая расспросов - где? как? - но Хейни даже не удивился. Он сел на край свободного кресла и потянулся за стаканом с водкой. Выпил почти половину.
- Хорошо, - сказал он. - Сегодня?
Маккаллиген стал подробно объяснять план побега. Хейни сидел и слушал. Он уже надел рубашку, а остатки водки слил назад в бутылку. Когда Маккаллиген замолчал, он спросил:
- Почему именно я?
- Вы тоже, как я вижу, сыты этим по горло. И вы не боитесь.
Хейни встал с кресла и зашагал по комнате.
- Да, с меня хватит, - сказал он. - И до сих пор я думал, что не боюсь. Кстати, вы знаете, какой звук издает голова женщины при ударе о бетон?
Они впервые видели город ночью. Он раскинулся перед ними тихий и темный. Сирена, возвестившая конец дня, смела с эстакад роящиеся толпы, загнала в гаражи автомобили и геликоптеры, и город застыл в тишине. И так каждую ночь. Мертвый, подобно машине, которая имитирует жизнь миганием индикаторов, старательной и четкой работой, но после щелчка выключателя превращается в бездушную глыбу металла. Город. Включаемый утренней сиреной, кишащий в течение двенадцати часов людьми-шестеренками и выключаемый при первом же признаке сумерек.
Вверху, там, где заканчивались металлические плоскости стен, мерцали лампы, но их молочный свет был слишком слаб, чтобы добраться до нижнего уровня. Он рассеивался на паутине эстакад, опутывавшей стерильные кубы зданий, истощался в тысячекратных отражениях от гладких поверхностей стен и посадочных площадок, разбивался о сотни углов и выступов. Здесь, на этой помойке, которую называли самым нижним уровнем или иначе - Начальным Уровнем, господствовала темнота. И вонь. Они стояли на многометровом слое всякого, рода отходов - упаковок, бумаги, остатков еды, банок, бутылок и черт знает чего еще, что сбрасывалось сюда сверху из квартир. Или из окон автомобилей, или попросту через барьеры пешеходных переходов. Темно и тихо. Им предстоял долгий путь, и они не хотели света.
