* * *
Еще одна монахиня рассказывает: «В то время Тарсо была больна и лежала в монастырской больнице. Во время одного всенощного бдения ко мне подошла сестра Е. и сказала:
— Пойдем со мной.
— Куда мы пойдем? — спросила я.
— Идем, я сейчас все тебе скажу — ответила она.
Я только два месяца назад надела подрясник.
— Мы пойдем к Тарсо, — сказала по дороге сестра.
Мы пришли в ее больничную келью. Тарсо, как всегда, не лежала, а сидела на кровати, прислонившись спиной к стене и свесив ноги. Мы ее поприветствовали, но она нам не ответила. Я села рядом с ней, а сестра села на скамеечку у ее ног. Я тихонько погладила ее руку, но она не шелохнулась и промолчала. Сестра ей сказала:
— Я привела к тебе новую сестру, благослови ее, чтобы она положила прочное основание.
Тогда Тарсо посмотрела на меня и сказала:
— Пусть идет к своей маме.
Сестра улыбнулась:
— Она послушница, благослови ее.
А Тарсо снова:
— Пусть идет к своей маме.
— Зачем? — спросила сестра.
— Она знает, — ответила Тарсо.
Я растерянно молчала, потому что действительно, как только надела подрясник, я стала сильно тосковать по матери. Мне хотелось вернуться к ней, но я об этом никому не говорила.
Когда мы уходили от Тарсо, сестра меня спросила:
— Что это такое она говорила?
— Она сказала правду, — ответила я. — Как она сказала, так и есть.
Через день-другой у меня неожиданно совершенно пропало желание вернуться к матери и я о ней больше уже не скучала».
* * *
Один брат, который некоторое время был послушником на Святой Горе, рассказывает: «Мое благочестивое стремление к монашеской жизни не угасало во мне и после ухода с Афона. Все эти годы меня снедала неопределенность: куда мне податься? Является ли монашеская жизнь моим настоящим предназначением? К сожалению, у меня не находилось отваги еще раз начать битву. В тот период я был в большом замешательстве, я как будто ждал, что кто-нибудь примет решение за меня. И я просил, чтобы какой-нибудь луч света просветил мой помраченный помысл.
Когда я добрался до каливы Тарсо, там уже были две женщины и блаженная все время разговаривала с ними. Казалось, что в ее речи не было никакого смысла. Ее слова спокойно журчали, словно ручеек, как вдруг она повернулась ко мне и тем же тоном, словно продолжая свою предыдущую речь, сказала:
— Ты снял свою фустанеллу[140], которую должна была бы носить я... А ведь ты гвардейский офицер!
И после этого она снова заговорила непонятно для меня. Однако то, что она хотела донести до меня, я услышал и стоял, онемевший, под устремленными на меня взглядами этих двух женщин. А когда мы чуть позже собрались уходить, она нам сказала:
