Одинокий гитарист в придорожном ресторане.
Черной свечкой кипарис между звездами в окне.
Он играет и поет, сидя будто в черной раме,
Море черное за ним при прожекторной луне.
И витает, как дымок, христианская идея,
Что когда-то повезет, если вдруг не повезло,
Он играет и поет, все надеясь и надеясь,
Что когда-нибудь добро победит в борьбе со злом.
Ах, как трудно будет нам, если мы ему поверим…
С этим веком наш роман бессердечен и нечист,
Но спасает нас в ночи от позорного безверья
Колокольчик под дугой — одинокий гитарист.
Все вокруг кричало, что он дома! Дома! В своем времени! В голове не укладывалось, что вот сейчас, подняв голову, он не увидит мерцания проблесковых огней воздушного лайнера. А утром не услышат тарахтенья полуразвалившегося сельского газика. Такого просто не могло не быть!
— Черт, как навалилось! Димка плесни, — хрипло сорвалось со ставших вдруг непослушными губ.
Звякнула кружка.
— Старый, на, закуси.
— Ты закури, легче будет. Ты не думай, все будет нормально.
— Да, мужики, попали мы. Убил бы этих экспериментаторов.
— Ильич, помоги сдвинуть костер к дальнему краю. Вот так.
— Теперь стелим лапник, вон ту большую лапу в ноги брось.
— Нет, этим лапником сверху укроемся. Достань свою малую овчинку. Снизу ее постелем, сверху накроемся моею.
— Ложись, Старый, отдыхай.
Федотов лежал на подогреваемой снизу овчинке. Глядя на усыпанное звездами небо, он не мог забыть, как необычно звучал «Одинокий гитарист».
«А может, это был последний подарок судьбы и мы побывали дома»?
* * *
Борис проснулся, когда утро только обозначилось. От вечерних печалей не осталось и следа. Лишь легкая грусть на секунду всколыхнулась в груди, чтобы тут же растаять.
Прикрыв овчиной посапывающего Ильича, Федотов привычно определил, что мороз никак не меньше двадцати градусов.
Прислушался. Если в утреннем морозном лесу включить шумомер, он покажет полную тишину. Такую же тишину покажет прибор в пасмурную погоду. Однако человек слышит иное. В морозное утро в полной тишине слышен какой-то торжественный звон не звон, но некий звук, которому трудно дать определение. Такое можно уловить только в полной тишине и всегда хочется растянуть эти минуты.
Сухая еловая лапа, брошенная на подернутые пеплом угли, отозвалась вспышкой яростного бездымного пламени. Мороз мгновенно отступил, будто и не было его.
Через двадцать минут под веселое «Эй, сонное царство, вставай, пора шнурки гладить» в закипающую воду полетела греча.
