— И что дальше со мной делать будешь? — спокойным тоном поинтересовалась я. Лука тут же вскинулся и посмотрел на меня недобрым взглядом.
— Не обольщайся, сейчас налакаюсь в доску и тогда мне будет абсолютно плевать, может, тогда смогу убить такую тварь как ты.
— За что, Лука, за что? — продолжала нажимать я на него, понимая, что нужно, жизненно необходимо найти его слабое место, разговорить.
— Правда, не понимаешь? — зло бросил мне он, а я только головой мотнула, — Как, вообще, можно такое забыть? Ты, что не человек? Да, что ж я спрашиваю, разве человек может такое сделать!
Я с силой запахнула на себе порванную блузку, отчаянно захотелось покурить или выпить, или упасть в обморок, все, что угодно, но лишь бы стереть догадку, пронзившую мозг. Меня начало трясти. Я уже даже не догадывалась, а знала, о чем дальше будет говорить Лука. Был в моей жизни только один поступок, достойный ненависти и презрения, поступок, который не мог совершить нормальный человек. И об этом я старалась не вспоминать почти десяток лет, удавалось это все хуже и хуже, по прибытию в Россию. Но какое отношение ко всему этому имеет Лука? Кто он? Был ли он там? Навряд ли, ведь ему, по меньшей мере, тогда было лет пятнадцать — шестнадцать, не больше.
— Ты не знаешь, о чем ты говоришь, — глухо пробормотала я, сжавшись от мучительной боли воспоминаний.
— Неужели поняла, наконец? — с неугасающей яростью в глазах, спросил он и обернулся ко мне всем корпусом, — Объясни мне, как ты могла? Как рука поднялась на собственного отца? Как еще можешь дышать после этого?
Я знала, всегда знала, что рано или поздно наказание за самый смертельный грех наступит. Есть ли смысл сопротивляться, если я заслужила, если есть за что меня ненавидеть? Если я сама себя за это презираю. Что говорить, если нет оправдания на самом деле?
Мысли текут медленно, нехотя, все вокруг слышится словно через вату. А вместо реальности, перед глазами мелькают картины прошлого — одна за другой. Память, пройдя сквозь годы, уже не четко воспроизводит облик отца. Но память вредная штука — она с упорством возвращает меня в тот день, когда отец стрелял в меня. Как так получилось, что мы оба, оба перешагнули ту черту, которую перешагивать нельзя никогда? Сейчас, через девять лет — это можно назвать безумием, но оправдать все равно не получится. Промахнулся ли он тогда намерено? Или же все-таки его рука не дрогнула, или же он просто хотел убрать меня с дороги, но не убить? Теперь на эти вопросы никто не ответит. А меня…Я заклеймила себя меткой отцеубийцы самолично. И какая разница теперь, кто меня судит, если я сама себе судья, в первую очередь, если не смогу, да и не захочу оправдаться ни перед чьим судом?
