Помню, как в одной аудитории института (было это году в 38-м) Симонов читал для студентов-одно-кашников только что написанную им поэму «Ледовое побоище». Наш общий институтский товарищ
ЖеняЕвгенъев, выступая после других участников обсуждения, как бы подвел итог общему впечатлению от услышанного.
- Не далек тот день,- сказал Женя, - когда мы все, здесь присутствующие, будем гордиться тем, что учились вместе с Костей и запросто общались с ним.
Честно говоря, мне столь панегирическое суждение уже в то время показалось чрезмерным. И когда Костя осведомился о моем мнении относительно «Ледового побоища», я не нашел ничего лучшего, чем сказать автору то, что думал.
- Мне почему-то кажется, что вы скоро измените поэзии ради прозы,- убежденно заявил я тогда Косте, чем, как потом выяснилось, немало его огорчил, даже обидел, как признался он сам.
И хотя время вскоре подтвердило правоту моего предположения, Костя тем не менее надолго запомнил мои слова, считая их проявлением моего прямого недоброжелательства к нему. Наверно потому, что оказался прав и Евгеньев. Уже очень скоро о Костиной поэзии как-то разом заговорила вся советская критика, и сама личность Симонова стала приобретать небывалую по тем временам популярность.
Чтобы писателя узнавали в лицо на улице, как Бернеса, например, такого, пожалуй, тогда не было со времен Есенина и Маяковского. А тут даже в троллейбусе можно было услышать такой примерно диалог:
- Сейчас на улице Горького видел Костю. Он, оказывается, усики отпустил.
- Да, а ты что, не знал?
Или что-нибудь в этом роде, причем именно так -фамильярно (без фамилии!). Но кто же не поймет, что речь идет о поэте Симонове.
После войны Костя был уже во всех отношениях знаменит. Настолько, что знакомством с ним охотно козыряли самые разные люди, не только в литературных кругах. Его фамилию поминали в самых разных компаниях кстати и некстати, просто так, для собственного престижа. Его стремительное преуспеяние как бы завораживало людей, и они всячески стремились как-либо подчеркнуть свою причастность (как правило, мнимую) к этой почти легендарной личности.
К концу войны и после войны слава смелого военного журналиста и блестящего офицера Симонова вполне закономерно конкурировала с его славой поэта. Эта слава может быть сопоставима разве что только со славой Евтушенко, если говорить о более поздних временах. Но в отличие от евтушенковской славы, тяготеющей, что ни говорите, к «обывательской сенсационности», репутация Симонова была еще официозно-государственной, высочайше признанной. В ореоле его славы не было ни малейшего оттенка оппозиционности, никакой доли фрондерства по отношению к власти. Напротив, в блестящей литературной репутации Симонова, так или иначе, всегда подчеркивалась его политическая благонамеренность, его близость к самым верхним эшелонам власти, его признанность «лично самим»...
