— Никто меня не заставляет, — возразила Жозефина, — я по своей воле все делаю. Давайте улепетывайте отсюда — да так, чтоб никто вас не видал, — а я уж за всем тут пригляжу.
Младенец снова запищал и стал сучить ножками. Жозефина осторожно покачала его на руках и кивнула доктору.
— Уж я о нем позабочусь, — сказала она. — И о ней тоже. А вы подите отдохните, и все будет расчудесно.
Вот уже час доктор Мэрфи пытался заснуть на смотровом столе в лаборатории; он весь извертелся, пытаясь уместить на нем свои длинные ноги, пока, наконец, не оставил эту идею.
Он ведь совсем не устал — не с чего было ему уставать. И, кроме того, в голову лезли всякие мысли.
Жозефина... Она, должно быть, догадалась, что Сьюзи вот-вот родит. И понимала, что именно ей придется потрудиться, когда этот час придет. Вероятно — да нет, какое там «вероятно», она наверняка управилась бы и одна, не окажись его рядом. Очень умело, без волнения и суеты. Она сразу поняла, что роды пройдут без осложнений и Сьюзи с ребенком не пострадают. В общем, она знала все, что полагалось знать ему, в то время как сам он находился в полном неведении.
Док кисло усмехнулся, наблюдая, как тянутся вверх струйки дыма, извиваясь на фоне белых стен лаборатории.
Малограмотная и суеверная Жозефина на практике оказалась лучшей акушеркой, чем современный дипломированный врач. Жозефина, взращенная в невежестве тем обществом, которое сурово покарало бы ее, попытайся она применить на деле свое мастерство.
Жозефина никогда не возглавит родильное отделение больницы. Ее не допустят туда даже в качестве сестры. Очень печально, настоящая трагедия, но, видит бог, жизнь полна такими трагедиями.
Генерал, у которого ничего не осталось, кроме выпивки и несбыточной мечты о книге.
Сьюзен Кенфилд, большой талант, угасающий в алкогольном болоте.
Холкомы, у которых так много всего, что они не знают, что с этим делать.
Хамфри Ван Твайн, Берни Эдмондс, Лукреция Бейкер... сплошные трагедии. У всех. Не говоря уже о некоем докторе по имени Мэрфи, который, будучи слишком глуп и упрям, чтобы покориться неизбежному, являл собой самую безнадежную трагедию.
Факты — упрямая вещь. Он не мог принести в жертву Ван Твайна, не запятнав свою совесть, из-за которой он и попал в тиски. Нельзя быть добрым самаритянином и одновременно делать фальшивые деньги. Либо ты врач, либо шарлатан. Либо ты придерживаешься неких незыблемых принципов, либо нет. Вилять здесь нельзя. Если ты считаешь возможным обречь человека на почти неизбежный идиотизм, значит, у тебя нет морального права бороться с алкоголизмом.
