– Он мне не сказал, – тихо ответил я Фельдману.
– Понимаю. Он хотел, чтобы все думали, будто он уехал в свою Америку. Из Пароходства он уволился ещё года за четыре до того. Занимался какой-то коммерцией, крутился, карабкался к своим целям. Потом мамы у него не стало, потом этот проклятый диагноз, – с досадой говорил Яков Исидорович.
– Не знаю, что и сказать. Бедный Костя.
– Кстати, он хотел мне оставить какой-то пистолет. Чтобы я передал тебе, Максим. Но я отказался, уж извини. Я посоветовал ему выкинуть его. Насчёт таких вещей я трусоват, к тому же, собирался насовсем уезжать в Тель-Авив.
– Почему же он не сказал мне при встрече? – вопросительно рассуждал я.
– Ну, мой дорогой, ты забыл Костю. Он был человеком, у которого всё и всегда получалось, и вдруг такое известие. В его системе ценностей это проигрыш, понимаешь? Фиаско! Он мечтал присылать всем фотографии, как гуляет по Бродвею. Честно говоря, когда меня не станет, я бы хотел, чтобы все там думали, что я уехал куда-то в Рио, а не лежу в могиле.
– Но если он мне написал записку в книге, то почему именно так? Не проще ли было передать моей маме письмо или вовсе отправить его мне обычной почтой? Ведь мы переписывались в то время. Тогда бы он был уверен в том, что я точно такое письмо получу и прочту.
– Вот ты сам и ответил на свой вопрос. Костя не был уверен, хочет ли этого, поэтому уменьшил шансы. Если судьбе будет угодно, ты прочтешь, а нет, так нет.
Возникла пауза. Слишком тяжёлую весть я узнал сегодня, хотя и не видел Костю столько лет, а всё-таки нет-нет, да и вспоминал друга. И в те минуты, когда в голове возникал его образ, я представлял, что он живёт где-то в благословенной стране, освоился там и наверняка уже по-русски говорит с американским акцентом, но всё также весел и упрям, хоть и постарел, как все мы. И никогда я не исключал шанса, что однажды он появится, всё расскажет и всё объяснит, и почему не сказался, планируя уехать навсегда, и отчего позже не давал о себе знать уже оттуда. И я эти объяснения приму, так как станет, наконец, понятно, что иначе он поступить не мог, и я бы на его месте поступил точно также. А он расскажет мне что-то совсем важное, чего не знает ни мама, ни сестра Марина, ни старший научный сотрудник Яков Фельдман, а я ему в ответ открою те тайны последних двадцати лет, которые тоже от всех таил, думая, что вот вернётся друг, ему-то и расскажу.
Не скрою, пару раз я даже думал о том, а не умер ли он там, в Америке, не погиб ли? Это бы объясняло, почему он молчит, не выходит на связь уже в новое время, когда появился интернет, когда не нужно заказывать международные переговоры. Найти номер московского приятеля, о котором знаешь всё, и фамилию, и адрес, и место работы, несложно. И я думал, что вдруг он погиб там, это мне как-то объясняло его молчание. Но узнать, что друг никуда и не улетал, что страдал здесь и готовился к последнему дню, встречая и провожая меня, не жил, а доживал и знал об этом – это опустошило меня. Берёг ли он меня, скрывая это, или робел признаться в страшном? А вернее всего, дорожил лёгкостью и беззаботностью наших отношений, не желая впускать в них отравляющий фон неприятных, неисправимых новостей.
