Он заточил карандаш и вычеркнул небо, откинул назад растрепанные волосы, разложил на столе листы бесовской повести и сломал кончик карандаша, когда торопливо писал слова "море" и "огонь" на чистой странице. Огонь не касался разлинованных строк, отчаянных, пылавших сквозь бездушные символы, и не смыкались воды над призрачными заглавиями и ненаписанными словами. Повесть была смертельно-бесовской: в ней зрели яблоки на ослепительно белом дереве, там, где леденела башня с совами, обреченная раскачиваться на антарктическом ветру; а на песке под солнцем девушки обнажали вишни сосков; и была там бесстрастная порочная женщина, обреченная стенать возле то ли Карского, то ли Азовского моря. Утро противилось ему. Он одолевая свои слова, словно боролся с солнцем, а полуденное солнце победно стояло над мертвой повестью.
Обведи синий мир двухцветным кольцом волос двух женщин, белым и угольно-черным, там, где лето раскрашивает границы неба и травы, где четырехгрудые грозди полюсов тяжелеют на концах летнего моря, где морские ракушки глазасты, а из угольного холма вырастают две яблони: утро бедняги Марле, превращаясь в вечер, кружится перед тобой. Под смеженными веками, где скрытая ночь текла вспять сквозь основание черепа к широкому первозданному миру отдаленного ока, там, словно сестры, тлели два дерева любви. Вот твой сад, который зацвел среди ночи, вот заколдованная женщина, чей позвоночник подобен струне, она обожгла руку о листья, вот человек с огнем в миле от моря, и ветер, погасивший твое сердце: ветер снова несет к тебе смерть живого Марле в круженье торопливо уходящего дня.
Не было мира печальнее в мирской круговерти, и тень мнимой луны вращалась, покуда ее не сметал ветер, и северные звезды становились опустошенными ликами юга. Только на грудь женщины-пугала из дерева-трезубца он мог преклонить голову; так яблоко льнет к белому стволу, куда ни один червь не проникнет, лишь колкая грудь пронзала червя во сне под смеженными веками возлюбленного. Полная луна наяву освещала женщин ЛланАзии и истерзанных любовью дев с Той Самой улицы.
Мир слишком близок к нам. Он поднял карандаш, и тень от него упала башней из дерева и графита на чистый лист; он вертел в руках карандашную башню, и полумесяц ногтя большого пальца упирался в заостренный графит. Башня падала, рушился город слов, стены стиха, симметричные буквы. Он следил за распадом символов, пока угасал свет, солнце втягивалось в чужое утро, а морские слова захлестывали солнце. Повсюду образ, один образ, кричал он упавшей башне, а ночь подступала ближе. В чьих руках море становится арфой? В чьих руках солнце горит свечой? В облике человека он поднялся на ноги и отдернул шторы. Покой, словно метафора, лежал на городских крышах. Повсюду образ, один образ, крикнул Марле, шагнув из окна на ровную крышу.
