Ханна Арендт называла коллапс публичной сферы, на который люди реагируют навязчивым сближением друг с другом, принимая «тепло» за «свет», «формой варварства». По существу, Х. Арендт возвращается к взглядам эллинов, назвавшими «варварами» народы, которые обходятся без публичной сферы.
Не будем спорить, коллапс публичной сферы действительно равносилен дистрофии общественной жизни, независимо от того, назовём ли мы такое общество «варварским» или не назовём, без публичной сферы человек может прожить всю жизнь, так и не узнав самого себя.
Согласимся с Х. Аренд, только «в обществе публичного заложено, что оно способно вобрать в себя, сберечь сквозь столетия и сохранить в сиянии то, что смертные пытаются спасти от природной гибели времени».
Согласимся и с тем, что «проклятие рабства состояло в страхе, который охватывал при мысли, что после их ухода не останется никакого следа, свидетельства, что они когда-то жили»», хотя «рабом» можно быть, формально не будучи рабом, причём не только в сфере политического, но и в сфере экзистенциального.
При этом мы не должны исключать, что историческая память может быть глухой, злобной, самоублажающей, полной скрытых комплексов, которую мы вправе назвать рабской, когда можно заблудиться в собственной памяти.
Но в контексте настоящего эссе речь идёт о другом: следует ли вопрос Аристотеля – «насколько человечески-смертное способно к бессмертию» – отнести только к публичной сфере?
Следует ли нам считать, что только в сфере публичного человек способен реализовать свободу, в то время как в сфере приватного он действует по необходимости?
Величие древних греков в том, что в греческих полисах люди могли реализовать себя на площади, на агоре, публично, перед всеми. Но сами древние греки признавались, что приватная сфера, дом, семья, «ойкос» носили у них второстепенный характер, в ойкосе могли только заботиться о сохранении в устной традиции семейной генеалогии, внук мог получить имя деда, внучка имя бабки, не более того.
При всём величии древних греков, не должны ли мы признать, что пренебрежение приватной сферой сделало их нечувствительными к тому, что можно назвать «тонкими душевными переживаниями»?
Не будем торопиться с ответом.
Приблизительно также трактует Х. Арендт различие публичной и приватной сфер во французской культурной традиции в Новое время:
«своеобразная чарующая нежность французской повседневности, одновременно милой и надёжно-простонародной, возникла, когда распалась некогда великая и славная публичность этой нации, и падение вынудило народ уйти в приватность, где он и показал своё мастерское умение в искусстве быть счастливым в четырёх стенах, между постелью и гардеробом, столом и креслом, в окружении собаки, кошки и горшка с цветами… [в результате] во всём правят прелесть и очарование, а не величие и значительность».
