для всех религии и церкви, могущей сплотить граждан и служить опорою государству. Правда, Диоклетиан попробовал еще раз обойтись теми римскими религиозными элементами, которые продолжали еще существовать после введения им нового порядка вещей, хотя и сильно видоизмененными под влиянием культа Митры и Солнца. Но при установлении им совершенно новых основ политической администрации и правления империею, при создании на месте старого государства нового с системою управления восточной деспотии – реакционность его религиозной политики явилась непонятным промахом, пригодным лишь к тому, чтобы доказать ad oculos ее несостоятельность. Она потерпела полнейшее поражение. Новое государство никоим образом не могло опираться на скудные основы древнего культа, вдобавок фактически разрушенные деспотическим ориентализмом; и Константин, свидетель-очевидец этого разрушения, правильно почерпнул из виденного единственно верные выводы. То, к чему стремилась эпоха и государство, была универсальная монотеистическая религия, построенная пирамидально, т. е. с широким основанием и единою строго определенною вершиною; религия «философская» и сакраментальная в то же время. Такую религию не было надобности отыскивать или выдумывать, она имелась налицо. Это было христианство, обладавшее всем этим в большей мере, нежели все то, что изобретали Гелиогабал, Александр Север и Максимин Даза, – обладавшее, сверх того, могущественным классом служителей, которые могли предоставить надежные силы в руки государства. Таким образом, религиозная эволюция внутри государства приводила непосредственно к христианству.
3) Религиозная политика государства по отношению к христианству. И специально относящаяся к христианству религиозная политика государства в третьем веке говорит о сближении. Правда, систематические гонения начались только с эпохи Деция; но они не представляются характерным явлением для всей эпохи; они происходили редко и вспышками. Характерно то, что предписание Траяна «christiani conquirendi non sunt» (не нужно выискивать христиан) в общем применялось в форме полной фактической терпимости. Христиан не беспокоили, не мешали им развивать свой строй и иерархию, регулярно созывать синоды, приобретать недвижимость, строить церкви и капеллы и занимать, как упомянуто выше, многочисленные должности в гражданском управлении и в войске. Отдельные императоры и наместники распространяли терпимость еще дальше; они интересовались христианским учением, у них даже существовали сношения с церковью, как если бы она была узаконенною корпорациею. Галлиен особым указом известил малоазиатских епископов об отмене им эдикта своего отца против христиан, а Аврелиан (см. выше) принял на себя роль посредника в споре антиохийских христианских партий. Он решил дело в пользу той партии, которая находилась в общении с епископами Рима и Италии; т. е. он стремился усилить римское влияние в Сирии при помощи поддержки дружественной Риму церковной партии Антиохии. Разве этим он не предвосхитил уже политику Константина? Не было ли его решение признанием пригодности церкви как политического орудия и целесообразности употребления ее в качестве такового? Насколько бессмысленно было при таком положении вещей преследовать эту корпорацию, вместо того чтобы пользоваться ею для целей государства! Диоклетиан и его соправители (исключая Констанция Хлора) были настолько слепы, что не видели того, что было перед глазами; Константин увидел и действовал сообразно этому.
