Композитор поморщился. Не любил он подобные заведения. Кого-нибудь встретишь, начнутся расспросы, к тому же буфет…
– Нет, только не там.
– Тогда где? Давайте в сквере у Михайловского замка? Я слышал, что вы живёте на Фонтанке…
– Не совсем, но рядом…
– А я – на канале Грибоедова, в писательском доме. Слушайте, может, встретимся на Манежной площади? Это же, самая, что ни на есть, нейтральная территория.
Композитор задумался. На это уйдёт много времени, а у него ещё масса дел.
– Послушайте, э-э, Всеволод…Всеволод?
– Вообще-то, не столько Всеволод, сколько – Эдуард…
– Ох, простите великодушно! Рассеянность, знаете… а, давайте, встретимся у меня? Можно прямо сейчас, потом я буду занят.
– Нет проблем, Валентин! Диктуйте адрес, буду ровно в 10:00.
Композитор продиктовал адрес, повесил трубку, затем прошёл на кухню и открыл дверцу холодильника. Так, что у нас есть к чаю? Сыр, колбаса, лимончик…кажется, где-то было печенье. Причалов, Причалов…интересно, выпивает он, или нет? Можно предложить коньяку. Чтобы моряк, да и не пил? Хотя, кто его знает…человек он уже немолодой, пожалуй, даже немного старше меня. Да и утро на дворе. Надо бы посмотреть его книги…
Композитор включил телевизор. Ничего нового. Делегаты последнего съезда обсуждают его решения. В Вашингтоне, возле Белого дома, девятый месяц сидит человек, объявивший вечную голодовку. Полная чушь, так не бывает. Погода по всей необъятной территории на пять с плюсом.
Ровно в 10:00 раздался резкий и протяжный звонок из парадного. Композитор не любил эти звонковые новшества: переливы колокольцев, щебетанье птиц. Звонок должен быть именно звонком. Звонила консьержка.
– Валентин Иванович, к вам товарищ Эдуард Причалов из союза писателей.
– Да-да…пропустите, пожалуйста, Елена Васильевна, я его жду.
Кормухин знал по имени-отчеству всех консьержек, уборщиц и сантехников, работающих в их доме. Это не было бравадой. Детство его было тяжёлым. Голод, холод, нужда… Отец погиб на фронте, и мать, чтобы прокормить их троих, вкалывала, кажется, в четырёх или пяти местах, и всё равно, денег не хватало ни на что. С двенадцати лет он узнал, что такое тяжкий труд.
На лестнице внизу звякнула дверь лифта и отозвалась за окном далёким и торопливым постукиванием трамвая. Пам, трата-там, тра-та-та… натуральный Глинка…
Причалов оказался модно одетым мужиком, лет пятидесяти, длинным и ужасно худым. Как бы сказали в детстве, «глиста во фраке». На шее у него был повязан то ли платок, то ли кашне, а может быть, бант. Протягивая руку, он улыбался, обнажая ряд крупных, цвета слоновой кости, зубов. «Наверное, протезы», – подумал Кормухин, и поймал себя на мысли, что и ему давно пора пройти эту экзекуцию, вставить, наконец, зубы. Надежда уже все уши прожужжала: «Иди к стоматологу, иди к стоматологу! Ты же публичный человек, часто появляешься на экране телевизора, а как откроешь рот, так хоть в обморок падай, какая у тебя там…какофония!» Скажет же иногда: какофония… но ведь, послевоенное детство, авитаминоз… однако зубы, конечно же, давно пора вставить. Ох…
