Настал день забирать маму из больницы. Мне были приготовлены изысканные пытки. Я должна была обрабатывать ей послеоперационные швы. При виде разрезанной и грубо заштопанной плоти у меня подкашивались ноги, начинали дрожать руки, и пот катил градом. Медленно и верно подступала тошнота. И этому истязанию я подвергалась до окончательного заживления разреза. Она не осознавала моего внутреннего сопротивления и считала, что это месть за межличностные конфликты в подростковые годы. Я прилагала усилия ей растолковать, что она ошибается, а я испытываю ужас к самой процедуре, к тому же не постигаю смысла медицинских терминов, которыми она сыплет, пытаясь корректировать мои действия.
В соответствии с планом ее лечащего врача, следующий этап – лучевая терапия. Какие испытания будут впереди, неизвестно. Изможденные нечеловеческой нагрузкой врачи малообщительны, я пыталась задавать вопросы, но не получала ответа.
У меня все оставалось по-прежнему. Служба, Женька, мама. Мне 44 года, я устала выживать, и у меня нет права показать, что моя энергия на исходе, иначе, как в концлагере – смерть, я стану некондиционным работником. Я предоставила в "Совкомбанк" всю запрашиваемую информацию для активации маминой страховки, всю эту макулатуру приняли и сказали ждать решения страховой компании. Я перестала погашать ее задолженность по кредиту, и это мне аукнется в ближайшее время. Но не будем нарушать хронологию.
Через три недели мы снова были в приемнике онкологической больницы, но, по моим ощущениям – будто на вокзале в Москве в напряженный период летних отпусков: везде люди, вещи, ожидание.
Мы с ней оформили карту, и я опять повезла ее на кресле-каталке по коридорам клиники, только теперь уже в лучевое отделение. Она значительно похудела, но мой позвоночник не ощутил разности в ее весе и в конце пути отреагировал болью. Мы шли по каким-то давно не крашенным коридорам, как в лабиринте. Впереди привычным флагманом двигалась санитарка. Я чувствовала себя героем плохо поставленного триллера и ожидала нападения из-за полузасохших комнатных растений. Я не догоняю, как можно рисковать психологическим здоровьем пациентов, находящимся и так в стрессовой ситуации. Почему они не могут умереть достойно, если нет шансов на выживание?! Ремонт, относительно нестарая мебель и оборудование были только в поликлинике. В лечебных блоках все пребывало как при царе Горохе. Депрессивный цвет стен, грязные потеки, отсутствие красок в холлах. Меня от депрессии спасало только общество Женьки. Он как будто впитал в себя солнечный свет и тепло своей родины и сейчас отдавал мне, и только мне. Но мгла и безнадежность этой страны иногда сильнее стараний одного доброго узбекского парня. Мне страшно представить, что чувствовала в тот момент мама.
